Таким вот необычным и весьма забавным образом я узнал, что теперь у меня есть в Томске свой дом.

Пороть мы, конечно, никого не стали. Очень уж заторопились обратно по Миллионной, через Ушайку на Почтамтскую и наискосок через Соборную площадь, мимо губернского присутствия к красному кирпичному резному теремку. Двухэтажному, но благодаря высокой, в русском стиле, крыше выглядевшему выше расположенного рядом Томского губернского правления. Яркому пятну на фоне блеклых, пыльных окрестных строений. К моему дому.

Потом уже, много позже, говорили, что выбранный мной архитектурный стиль не сочетается с тяжеловесным классицизмом здания администрации. Что имитация терема – это бельмо на глазу стремящегося к европейской просвещенности города. Плевать. Что б они понимали! Мой дом получился… теплым, как могут быть теплыми только деревянные, любовно украшенные прихотливой резьбой русские хоромы.

Мне тыкали пафосной вычурностью и желанием выделиться. Я соглашался. Это действительно так, чего же спорить? На тысячи верст окрест не было ничего подобного, и любой сибиряк, хоть краем уха слышавший о чудаке-губернаторе, сразу узнает место моего постоянного жительства!

В Томске уже был Дом Коменданта – блеклое непритязательное строение, в котором жил один из первых комендантов города, Томас де Вильнев. Теперь будет Дом Губернатора – пышущее кирпичным жаром вычурное, ажурное строение. Дом Германа Лерхе…

Это очень важно – хоть иногда, хоть раз в несколько лет, почувствовать себя счастливым. Целиком и полностью. Добрее тогда человек становится и уравновешеннее. А один раз изведав это близкое к эйфории чувство, будет всю жизнь пытаться повторить опыт. Стремящийся же к счастью человек злобным негодяем стать уже вряд ли сможет. Слишком уж это направления противоположные…

Не стану описывать процесс моего знакомства с домом. Долго это и слова трудно подобрать. А когда уже в сумерках приехал Гинтар с каким-то молодым господином – так и вообще…

– Ваше превосходительство Герман! – хриплым от волнения голосом воскликнул старый слуга по-немецки и потянулся к предательски увлажнившимся глазам. – Это сын моей несчастной сестры, Повилас Раудис. Я писал вам о нем…

– Да-да, конечно, – сгорая от стыда, бросился я жать руку старому прибалту. Его письмо я так и не удосужился прочесть.

– У вас превосходный дом, ваше превосходительство, – забавно коверкая окончания немецких слов, поклонился племянник Гинтара.

– Недостает еще мебели и прислуги, – проворчал будущий банкир. На русском в этот раз. – Прошу простить, мой господин. Слишком много дел…

– О! Ты прекрасно постарался, старый друг! Это… это удивительный подарок. Я безмерно тебе благодарен…

Потом был поздний ужин на троих. И пусть мебели и правда оказалось маловато, а искусство моего неведомого повара недотягивало до изысков асташевского, зато это была первая тихая семейная трапеза за черт знает сколько лет. Что-то из полузабытого, выдавленного заимствованными воспоминаниями этого моего тела детства. Нечто этакое, заставившее Герочку растроганно вздыхать в дебрях оккупированного мной мозга.

Все когда-нибудь кончается. Когда седой прибалт стал рассказывать о строительстве доходных домов и последних томских новостях, кончилось и очарование семейных посиделок. Ну уж такой он человек – прагматичный и неторопливый. Дал мне время осознать, что все, долгая и трудная экспедиция на дикий Алтай завершена, и тут же перешел к делам.

А я слушал размеренные речи Гинтара и думал о том, что время течет сквозь пальцы, день сменяет ночь, за месяцем – месяц, за годом – год. Летят столетия, а люди остаются прежними. Все так же, как в далекой, оставшейся в другой эпохе и другом мире юности, остается легкий горьковатый привкус неоцененного героизма. Вот он я, люди, прошел сто дорог, вымок под ста дождями и повстречал тысячи интереснейших людей. Пережил целую кучу приключений и даже сочинил уже выражение лица – мудрое и немного загадочное, соответствующее торжественной встрече меня благодарным человечеством… А оно, вдруг ставшее неблагодарным, равнодушным, жило все это время без меня и ведь прекрасно себя чувствовало. Что-то строило или ломало, торговало и сплетничало, суетилось. Без меня и не замечая моего отсутствия. И теперь, когда я все-таки вернулся, оказалось, что все изменилось. Мир изменился. Я изменился. Мой любимый город изменился. Не стал чужим, нет! Просто другим, неузнаваемым, новым…

Из трех одновременно заложенных зданий достроили лишь одно – мое. В доходном доме для чиновников в самом разгаре внутренняя отделка, а третий дом – на Монастырской – едва-едва подвели под крышу и застеклили окна. Мастеров не хватало…

Прибывшие на плотах из Кузнецка мастеровые с Томского завода за считаные дни отстроили себе бараки на границе города у Иркутского тракта. Прямо в ста саженях от размеченной под новую пересыльную тюрьму площадке. Теперь жгут из хвороста костры и копают землю. Выигравшие конкурс на поставку материалов купцы начали подвозить кирпич и лес.

Утвердили проект физико-технологических лабораторий. Магистрат выделил участок примерно в том месте, где в мое время стоял один из корпусов Томского университета, вдоль Большой Садовой. Но строительство должно было начаться не раньше весны. Надворный советник Менделеев приходил к Гинтару просить деньги на съем нескольких усадеб под размещение прибывающих в губернскую столицу ученых, но тот отказал. Отговорился, что, дескать, не было распоряжений губернатора… Директор-распорядитель Фонда содействия губернского управления не смог объяснить, как же Павел Иванович выкрутился…

Недавно в Томск вернулся Цибульский. Наверное, в первый раз после принятия наследства – не скрываясь. Въехал прямо через заставу на Иркутском тракте, на тройке с бубенцами и поселился в доме своего умершего тестя. То ли у судебных исправников что-то в голове замкнуло от этакого нахальства, то ли еще что, но никто золотопромышленника идти арестовывать и не подумал. А тот между тем начал оплачивать векселя. И почти все долги уже закрыл, кроме тех, что предъявлял Иосиф Лавицкий. Акцизный надзиратель было к Захарию Михайловичу поверенного отправил, так Цибульский велел того на порог не пускать…

Закончилась вражда между Осипом Адамовским и объединенными в «Комиссионерство» сибирскими пароходчиками. Поляк продал принадлежащие ему корабли с баржами и убыл в неизвестном направлении. И оказанная мне услуга не помогла. Так что теперь во всем регионе, по большому счету, две крупные транспортные компании – пароходства Тюфина и Тецкова.

И тот и другой сделали летом существенные пожертвования в городскую казну на устройство новой мостовой, а потом, совершенно для всех неожиданно, городской голова отправился в Тюмень к главе торгового дома и пароходства Тюфиных, Науму Андреевичу. И даже будто бы договорился о совместном строительстве в Черемошниках порта с огромными, предназначенными под сдачу внаем складами и конторками. Кумушки судачили, будто бы Дмитрий Иваныч обещал Тюфиным вымолить у молодого губернатора приказ о недопущении причаливания в иных местах, кроме городского порта…