эмира — ночь наступила, и пора идти в гарем предаться дозволенным наслаждениям с чернокудрыми. Мулла Ибадулла отлично изучил слабости эмира и надеялся отвлечь его.

Намек пропал впустую.

— Угодно нам… пребывать здесь… рассказы господина купца слушать… — и эмир благосклонно кивнул Молиару, — …желаем… сейчас… пока доктора найдут… тибетского…

— Слепая кошка поймала жареную рыбку, — добродушно посмеивался самаркандец. — Захотел господин Ибадулла привести в смятение небо и землю. Вообразил одну вещь, подумал: тот базарчи Молиар шатается по базарам, продает советским гражданам мануфактуру и смушки, пудру и духовое мыло, трико и шелк… Эге! Молиар — плохой человек. Молиара надо! — и он провел ребром ладони по кадыку. — Мулла Ибадулла — великий ум. Кричит на своих радениях: «Ху-ху». Господин Ибадулла вообразил, что мы, Молиар, переползаем через границу на животе ужом — желтопузиком. Нет, Молиар вот так: «Ч-чу! Н-но!» — Он подбоченился, задергал воображаемую уздечку и задрал вверх свою бородку. — Именно так разъезжает Молиар, верхом, по Узбекистану и Таджикистану. Но точно так же мы едем по стране афган, по стране индусов, по Персии и Аравистану. Где хотим — ездим. И всюду нам — Молиару — почет, уважение.

Сахиб Джелял поднял голову.

— Господин Сеид Алимхан, в коране есть мудрое слово. Сура о джихаде гласит: «В свитке запишут семьдесят добрых дел за каждое преодоление боязни, закравшейся в сердце правоверного, когда он в стране врагов». И разве не богоугодны такие храбрецы, вроде торговца Молиара или афганских купцов Саломат Шо и Суфи Икрама, которые каждую неделю проезжают у пограничного селения Нусай на советскую сторону и, совершив свои торговые сделки и набрав полный хурджун денег и новостей, благополучно возвращаются. Разве не нужны делу мусульманства такие смельчаки? Удел глупца — причинять вред мирным торговцам. Удел воина — резать мечом, удел коммерсанта — торговать. — И он добавил, иронически поглядывая на эмирского духовника: — Насколько мне известно, господин Молиар перешел сейчас через границу именно близ селения Нусай по тропе Саломат Шо и Суфи Икрама.

— Да, да. Именно вместе с Саломатом Шо и Суфи Икрамом! — подхватил Молиар, и, померещилось это эмиру или нет, но он хихикнул издевательски.

— Аллах! Они знают про Саломата Шо и Суфи Икрама! — громко прошептал в полном расстройстве чувств духовник. Он жмурил глаза и жалко поджимал губы, пытаясь принять достойный вид.

— Таксыр прав, — слегка наклонил туловище в сторону Сахиба самаркандец, — именно ваши друзья Саломат Шо и Суфи Икрам переправили нас через границу. И нам не пришлось ползать на животе по колючкам и щебенке. И, если к слову сказать, некоторым наевшим по пять пудов сала такое не под силу. Можно об острые камни кожу ссаднить и кишки размотать на шипах и колючках.

— Тауба! — важно заметил Сахиб Джелял. — Наш базарчи Молиар заслуживает не подозрения, а благодарности и награды.

Уже давно Молиару следовало умерить прыть. Он уже достаточно наговорил мулле Ибадулле, и тот мог обидеться. Но задорный самаркандец, как говорится, натянул поводья острословия, и норовистый конь язвительности мчал его карьером. Он не давал никому слова сказать, делался все ехиднее и назойливее.

— Эй вы, повелитель страха, господин Ибадулла, тому, кто много болтает, имя — старейшина болтунов. Держите вы и в Бухаре, и в Ташкенте, и в Самарканде, и в других местах орду своих глаз проныр-шпионов. И ни один не разглядел меня. Ваши соглядатаи бродят в обличьи крестьян по базарам, шляются по колхозам, пьют чай в чайханах, молятся в мечети. Они смотрели во все глаза и не нашли меня. Лезут в красноармейские казармы, крича: «Кисло-пресно молоко!» и «Сахарни миноград», — и глаза их проглядели меня. Крадут коней и овец, воруют патроны, выискивают, что бы стащить, а сами своими гляделками и не видят вовсе, что я смотрю на них, вижу самое донышко их трусливых душонок, расспрашиваю их, а они и не догадываются. Да если бы я захотел, или я был тот, за кого меня приняли ваши прозорливые и пронырливые глаза, давно бы ваших мюридов выловили чекисты и поставили бы к стенке. Бельма у тебя на глазах, слепая ты кошка.

— О величие веры, господин эмир, много пролито крови из-за неосторожных речей. Уши не терпят подобные наглые слова!

— Глаза! Глаза! Глаза!

Эмира била дрожь. Ногти его впивались в ладонь Сахиба Джеляла. Очень неприятно, когда человек рядом с вами помешанный и твердит монотонно одно слово. Устремив на сюзане, вернее, на одно место вышивки, остекленевшие глаза, эмир повторял:

— Глаза… мертвые глаза… Его глаз… Слепец смотрит…

Неудобно задавать вопросы правителю, но пришлось нарушить этикет:

— Где, господин, вы нашли там глаза?

— Вон… вон… С краю… Глаз… его глаз…

— Там вышивка. Вышивальщица вышила цветы, узоры… Умелая игла вышивала.

Но эмир не унимался. Он не выпускал руку Сахиба Джеляла и не хотел соглашаться, что на сюзане нет никакого глаза.

— Господин, вам кажется. Что-то, клянусь, привиделось. Померещилось. Узор… Вышивальщица — талантливый художник…

— А вот, — схватил эмир лампу, рискуя уронить стекло и поднеся к самому сюзане. — Наваждение… Аллах, я видел глаз, его глаз…

— Ну вот, видите, померещилось. Никакого глаза нету.

Эмир побрел по паласу. Лампа шаталась и прыгала в его руке, вспыхивая коптящим пламенем. Не выхвати ее Сахиб Джелял из руки эмира, он уронил бы ее.

Закрыв лицо своими холеными ладонями, Сеид Алимхан сидел посреди паласа. Плечи его вздрагивали.

— Что с вами? — вырвалось у Сахиба Джеляла.

Эмир долго молчал, затем убрал от лица руки и хрипло проговорил:

— Это в тысячу раз хуже. Если бы вышивальщица… Хуже! — закричал он. — Я болен… Ум мутится… Опять глаз… Мерещится… страшный… мертвый… Эй, убрать сюзане! Сорвать со стены!

ПРИ ДВОРЕ

Ты предавался такому разврату, что, если ты это вспомнишь, лицо твое станет черным, а душа потемнеет.

Хосров Дехлеви

Бесконечную анфиладу покоев, убранных текинскими и персидскими коврами, Хаджи Абду Хафиз — Начальник Дверей — назвал «скромной хижиной изгнанника».

— Во времена пророка в подобных хижинах проживали в молитвах подвижники. Наш обладатель величия ищет в них пример.

Начальник Дверей — старчески болтливый, видимо, не умел молчать. Провожая индуса в малиновой чалме, он болтал, пока шли от ворот через хозяйственный двор с грубыми запахами конюшен и дегтя, через благоухавший райханом и розами цветник, через зеленый сумрак сада с большим шестиугольным хаузом, через айваны — террасы, высокие потолки которых поддерживались резными колоннами из коричневых стволов двухсотлетних орешин, через обширный «дарамад» — приемную для посетителей. И дальше — из одной михманханы в другую.