В свете локковского учения, адаптированного Кондильяком, общие положения являются лишь результатами частных знаний, а стало быть, и сами были познаны иным путем. Синтетический метод годен лишь на то, чтобы абстрактно доказывать то, что к чему можно было прийти куда проще. А порой этот метод и вовсе придает вид правдоподобия ложным и парадоксальным суждениям. Что же Кондильяк предлагает взамен. Очень простую вещь: достаточно поразмыслить о том способе, каким составляется та или иная идея, чтобы оценить ее верность[463]. Он следует Локку, но и Локк, на его взгляд, не без греха, поэтому нужно совершить еще одно усилие по избавлению от «принципов»[464].

Если Декарт с его синтетическим методом начинает с построения дефиниции вещи и рассмотрения этой самой дефиниции в качестве принципа, пригодного для раскрытия свойства вещи, сам Кондильяк начинает с исследования свойств вещи, приходя к общим понятиям как к собраниям простых идей, объединение которых под общей рубрикой делает необходимым сам опыт. Такой номинализм естественно ведет к предпочтению анализа синтезу: «анализ – единственный ключ к открытиям»[465]. То расплывчатое понятие рассудка и принцип врожденных идей, что выработали схоласты и картезианцы, не могут, говорит Кондильяк, открыть нам источник наших знаний. Локк, начавший с чувств, достиг большего успеха, но кое в чем и он несовершенен, поскольку он не раскрывает перехода от одних действий души к другим, более сложным. Этот пробел и пытался восполнить Кондильяк. Он пошел дальше, с точки зрения своих современников, даже превзойдя Локка. Во всяком случае, Ламетри, познакомившись с его юношескими сочинениями, писал: «Вся деятельность нашего разностороннего рассудка была сведена к одному принципу молодым философом, которого я ставлю настолько же выше Локка, насколько этот последний выше Декарта, Мальбранша, Лейбница, Вольфа и других. Этот принцип называется восприятием, которое рождается из ощущения, образующегося в мозгу»[466]. Конечно, Кондильяк не был столь последовательным материалистом, каким представляет его Ламетри, однако он и впрямь порвал с рационализмом и со спекулятивными системами.

Кондильяк написал даже «Трактат о системах», где вдоволь поиздевался над составителями систем, не понимающими того простого обстоятельства, что отвлеченные понятия составляются из частных идей, обладающих некой общностью. Хоть они и нужны для внесения порядка в наши знания, не стоит воображать, будто они созданы, чтобы давать нам конкретные знания. Системомания, говорит он, представляет собой попытку выстроить целый мир вокруг смутно понятого термина:

Для того, чтобы получить идеи, о которых можно было бы размышлять, необходимы знаки, служащие связующим элементом для различных простых идей и их комплексов. Роль знаков представляется Кондильяку столь важной, что он подчеркивает: «Наши понятия точны лишь настолько, насколько мы изобрели в надлежащем порядке знаки, которые должны их фиксировать». Доставляемый опытом материал сходен для всего человечества, а существующее между людьми неравенство обусловливается разнообразием в искусстве употребления знаков. Открытие, которое мы теперь приписываем Леви-Стросу, было сделано гораздо раньше. Во всяком случае, Кондильяк уже отлично знал, что «количество слов, имеющихся в нашей памяти, превосходит число наших идей»[468], причем слова эти пребывают неупорядоченными, отражают несовершенные идеи, а порой и вовсе ничего не отражают, отчего науки и пребывают в хаотическом состоянии. Поскольку идеи образовались посредством связей и аналогий между знаками, эти последние способствуют появлению талантов, появляющихся одновременно во всех видах науки и искусства.

Вот почему, говорит Кондильяк, великие люди появляются не во все времена равномерно, а лишь в определенное время, где раньше, а где позже. Талант может проявить себя лишь тогда, когда язык уже в достаточной степени развит. Поэтому даже великие военачальники и государственные деятели появляются в ту же эпоху, что и великие писатели. В этом сказывается влияние литераторов в государстве: когда язык достаточно развит, все взоры обращаются к ним, их вкус становится господствующим, и в любых сферах деятельности каждый ориентируется на них. Таланты обязаны своими успехами развитию языки; и наоборот, язык обязан им своим дальнейшим развитием. Философы вступают на это поле позднее других, придавая языку точность и ясность и тем самым давая человечеству возможность усматривать самое главное во всяком предмете[470]. Однако поскольку ум чувствует собственную слабость, он постоянно испытывает соблазн подкреплять себя правилами. Так что философы норовят задать правила искусствам; в такие времена произведения бывают написаны лучше, но гениальные мастера при этом появляются реже.