Янтарь я сохранил. По ночам я укладываю его рядом с собой, на больничной подушке, и он тревожно мерцает, словно в оправдание того, что оправдать невозможно. По утрам, особенно в туманную склочную погоду, я вижу ее, даже не закрывая глаз: поджав ноги, она сидит у стены на колченогом стуле, коротко остриженная (русая, рыжая?), с бледной родинкой на подбородке, с острыми скулами, и серьезно смотрит поверх моей головы в окно. Потом порывисто вскакивает и, хлопнув дверью, как всегда она хлопала дверьми, выбегает на улицу. Прильнув к окну, я сквозь желтые клочья тумана различаю ее зеленое в красную клетку пальтишко: пальтишко бежит, не оглядываясь, по белому войлоку больничного сада к невидимым воротам. В мокром снегу ползут осторожные машины, в одной из них она катит прочь к морю или еще куда угодно. А я могу только смотреть издали, из своего разбитого окна, могу только любоваться своим ущербным миром в осколках, оставаясь по эту сторону, и описывать все это непослушными, новообретенными словами. Потому что теперь, несмотря ни на что, громко и четко: я могу говорить.