Прямо напротив, отделенный лишь тонким листом папиросной бумаги, живой контраст Заморне — его жена, его несравненная Генриетта! Она смотрит на супруга безмятежными глазами, как будто под влиянием этих больших, чистых звезд на его сердце может пролиться роса умиротворения. Ее взор напоминает мне лунное сияние на бурных волнах. О, если бы сравнение было верно и в остальном, если бы она была так же недоступна для горестей, проистекающих от ненасытного честолюбия и бешеных страстей мужа, как Диана — для буйства морских валов. Увы, это не так: участь герцогини Заморна неразрывно связана с участью герцога. Как бы ни текла великая река его судьбы, какими бурными бы ни были ее пороги, холодными и бесплодными — берега, каким темным и штормовым — океан, в который она когда-нибудь впадет, — Мэри должна следовать ее течению. Дивное существо! Я готов рыдать при мысли о ней. Ради нее я желаю Заморне благополучия. Свет такой красоты не должен мрачиться тенью печалей. Все знают, как похожа герцогиня на отца; те же черты отлиты если не в более совершенную — больше совершенной быть не может! — то в более женственную форму. Ее лицо и фигура отмечены той же античной правильностью, в движениях сквозит та же неторопливая грация, что и у графа. Впрочем, у нее есть преимущество, какого нет у отца, — задумчивое сияние карих глаз и мягкая улыбка придают целому ту гармонию, которую при тех же чертах сатанинская усмешка Нортенгерленда полностью разрушает.

Александр Шельм, вернувшись неведомо откуда[74], купил себе прекрасный дом на Джордж-стрит и живет там в самом блестящем стиле. Откуда у него средства и где он берет явно царские доходы, никто угадать не в силах. Известно одно: с отцовскими владениями, до последнего акра, он давным-давно расстался[75].

За свою жизнь я несколько раз, хоть и не по своей воле, сталкивался с этим загадочным и необыкновенным человеком, а потому счел себя вправе явиться к нему с визитом. Итак, я приказал подать экипаж и, приехав на Джордж-стрит, высадился у крыльца великолепного дома. Слуга-иностранец принял мою визитную карточку и по роскошным коридорам и лестницам проводил меня в кабинет. Войдя, я, как полагается, поздоровался. Шельм сидел в одиночестве на оттоманке.

Прежде чем описывать хозяина дома, бросим беглый взгляд на комнату. Размерами она не уступала любой гостиной. Потолок был расписан арабесками, вдоль стен стояли книжные шкафы. Из окон-эркеров с бархатными занавесями открывался великолепный вид на Витропольскую бухту. На набережной толпился народ, качались над водой мачты множества судов, а дальше, насколько хватал глаз, раскинулся величественный океан, до самого горизонта, где, кажется, можно было разглядеть утесы Чурбандии и скалистые вершины острова Обезьяндии. На драгоценном персидском ковре были разбросаны географические карты и навигационные схемы. Стол прогибался под тяжестью атласов и трактатов по мореплаванию. На палисандровых столиках и в стеклянных витринах были выставлены бесценные диковинки с далеких заокеанских берегов.

Среди этого царственного беспорядка сидел Александр Шельм, углубившись в изучение географических карт и то и дело прихлебывая огненную жидкость из бутылки. При моем появлении он вздрогнул, но тут же овладел собой и, поднявшись, приветствовал меня с обычной своей вкрадчивой змеиной улыбочкой. Меня поразило, насколько он изменился с нашей последней встречи. Не знаю, какие приключения оставили на его лице свои разрушительные следы. Правда, он был все так же высок и строен, однако волосы, каштановые прежде, поредели и даже поседели. Орлиный взор потускнел, глаза смотрели неподвижно из-под высокого бледного лба, изборожденного шрамами и морщинами. Бескровные щеки запали, а рука при пожатии казалась холодной и влажной. Он вздрагивал от малейшего шума и непрерывно дрожал. Пригласив меня сесть, сам тоже уселся и заговорил в обычной своей насмешливо-небрежной манере:

— Что же, друг мой! Как видите, я увлекся мореплаванием. Право слово, настранствовался вдосталь! Ха! Видите ли, я заделался купцом. Нет-нет, я адмирал! Впрочем, все не то. Я больше того: я — Шельм! Я все эти трое разом. Един в трех лицах, изволите ли видеть! Ха! Вы меня поняли? Слушайте, дружище, если у вас имеются денежки и вы хотите их отдать в надежные руки…

Тут он сделал хороший глоток кларета.

— Так вот, если вам дороги ваши деньги, доверьте их мне, и будете всегда богаты! Говорю вам, я не из тех убогих сухопутных торговцев, что отправляют в плавание корабль с товаром, не зная, вернется ли он назад. Нет, банкротства, морские бури и прочие напасти не страшны Александру Шельму. Ха! Также и пираты, ага?

Тут он глотнул еще из фляги и, внезапно обернувшись, устремил на меня свой взор. Я уж испугался, не случился бы с ним какой-нибудь припадок, но он продолжал:

— Послушайте меня, сэр! Случалось ли вам видеть, чтобы человеку грозил урон от того самого средства, которым его имущество было добыто? Вы не понимаете меня. Где вам! — Он помолчал. — Все — здесь. — Он коснулся рукою лба. — Представьте себе, сэр, я чуть жив. Право слово, я совершеннейшая развалина. Давно бы душа рассталась с телом, если бы не это. — Он вновь хлебнул вина. — Я сказал — душа и тело? Что за глупость, разве могут расстаться две вещи, которые никогда и не были связаны вместе? Ха! Ставлю десять к одному, сэр, что без посторонней помощи не дойду от очага до этой двери.

Он попробовал дойти, но остановился у окна, устремив взор в морскую даль, и, словно забыв обо мне, начал следующий монолог:

— О, когда же они покажутся на горизонте? Пока он на борту, они не потонут, нет! Он обещал мне дюжину наград, и вот… — Шельм вытащил из кармана часы. — Настал тот час, когда он поклялся доставить сюда товары. Дайте-ка припомнить… От Гренвилла — два, от Счастла — два, от Макадама — два, четыре от Беллингема и компании да три от Котрелла[76]… Всего тринадцать. Когда же они покажутся? О, если он меня обманывает…

Читатель может вообразить, как я удивился, слыша упоминание своего торгового дома в связи со столь подозрительными делами. Я невольно вздрогнул, и Шельм, опомнившись, поспешно обернулся ко мне. Он смотрел внимательно, хотя и смущенно, словно старался понять, угадал ли я смысл его речей. Я с притворным равнодушием принялся разглядывать Уордеровский атлас.