Твоя мать

Фрау Луиза Кройцфельдт

В девичестве Вайднер

Шоссе Бремер 65.

Попроси своих товарищей прислать мне фотографию твоей могилы, когда погибнешь, чтобы я могла показать ее герру управляющему Апелю.

— Клянусь Аллахом, какая гнусная старая сука эта мать! — воскликнул Легионер.

Старик, стиснув зубы, кивнул.

— Пошли, найдем Малыша, пока ничего не случилось!

Хайде спросил, что написано в письме.

— Почему не спросишь у Малыша? — ответил Старик, засовывая в карман грязное письмо.

Мы нашли его у разбитого пулеметного дота. Увидев нас, он заворчал.

— Я прочел твое письмо, Малыш, — сказал Старик. — Твоя мать свинья!

Малыш курил самокрутку. Вместо ответа он глухо зарычал, будто готовящийся напасть медведь.

— Моя мать вонючая сука, паскуда. Она как-то донесла в крипо, что я обчистил паршивую машину с сигаретами. Я дал ей три пачки. Она хотела половину, эта сука, но я отказал, и она меня заложила. Когда однажды заявились гестаповцы и нашли несколько журналов, оставленных ее представительными господами, она преспокойно сказала, что они мои, но, черт возьми, каждый, кто знал меня, мог бы поклясться, что я никогда не имел дела с этой макулатурой. И всякий раз одно и то же. Я готов съесть свою каску, если она вскоре не отправится снова в гестапо доносить на меня. И сами видите по письму, помешалась на мысли, что я должен погибнуть. — Глаза его зловеще горели под кустистыми бровями. — Понимаешь, Старик, я родился, как крыса, рос, как крыса, подвергался преследованиям, как крыса, а теперь они хотят, чтобы я погиб, как крыса!

Старик потрепал его по плечу.

— Успокойся, Малыш. Правда, в то давнее время, только войдя в нашу команду, ты вел себя не лучшим образом и доставлял нам уйму неприятностей. Но мало-помалу мы привязались к тебе. И хоть оберстлейтенант Хинка и гауптман фон Барринг устраивали тебе нагоняй за то, что ты был поросенком, они хорошо к тебе относятся и заступятся, если эсэсовцы попытаются арестовать тебя.

Легионер дружески ткнул Малыша кулаком в живот.

— После войны можешь отправиться со мной, если будет некуда деваться!

— Так ты не веришь, что Эмма говорила всерьез? Думаешь, просто хотела заморочить мне голову?

— Нет-нет, Малыш, конечно, всерьез, но мало ли что может случиться, — утешил его Легионер.

— Господи, я так обрадовался, когда лейтенант Ольсен протянул мне это письмо. Оно было первым, какое я получил в жизни, и я сказал себе: «Малыш, ты теперь представительный господин, коль получил настоящее письмо с маркой и всем прочим». Сидел и думал обо всех людях, которые беспокоились из-за моего письма. А каким дерьмовым оно оказалось!

— Не стоит расстраиваться из-за этого, — вмешался Хайде. — Очень многие люди пишут письма, которые лучше было бы не отправлять. Готов держать пари, твоя мать уже пожалела о нем.

— Юлиус, ты вправду так думаешь? — недоверчиво спросил Малыш. — Это было б замечательно.

И тут произошло то, что мы считали невозможным, чему ни за что бы не поверили, скажи нам кто-то об этом: Малыш с его ледяными глазами расплакался. Глаза его никогда не улыбались, даже если все тело тряслось от смеха. Слезы оставляли светлые полоски на его грязных щеках.

Хайде обнял его за плечи.

— Малыш, черт возьми, кончай, а то, клянусь, я тоже разревусь. Моя мать печет лучшие в мире картофельные оладьи, и когда война кончится, будешь есть их в моем доме сколько влезет. Можешь спать в моей комнате. Иногда будем спать в сене. Пошли к черту свою мать, эту суку. Не стоит расстраиваться из-за нее, а если кто соберется причинить тебе зло, ты только скажи Юлиусу Хайде. Если мы встанем спина к спине, то сможем драться с целой танковой армией.

Но Малыш плакал так, что это надрывало нам сердце.

Мы дали ему шнапса. Дали сигарет. Дали фотографии голых девиц, которые он собирал.

Подношения накапливались перед ним на краю траншеи, словно рождественские подарки.

Кенигсбержец протянул ему свой складной нож и с комом в горле сказал:

— Вот, возьми!

Но Малыш был безутешен. Многолетние горести и лишения прорвались наружу. Никто ни разу не сказал ему «спокойной ночи», никто не погладил его по головке, когда он был маленьким. Крысы таких знаков внимания не получают.

Подошел лейтенант Ольсен, спросил, что случилось. Поглядел на Малыша в изумлении.

Старик молча протянул ему письмо. Он прочел и покачал головой.

— Нет пределов человеческой низости, — негромко произнес Ольсен. И похлопал Малыша по плечу. — Выше голову, парень! У тебя есть мы, твои друзья. Я отдам это письмо оберстлейтенанту Хинке.

Старшие офицеры дивизии устроили вечеринку. Вино развязало им языки.

Никто не пытался скрыть презрения к действиям правительства. По мнению собравшихся, оно состояло из людей, недостойных их изысканного общества.

— Что пользы было бы без нас от партии? — сказал командир артиллерийского полка. И оглядел круг офицеров с высокими боевыми наградами на груди.

Как и большинство высших офицеров, они высказывали оппозиционные взгляды, когда чувствовали себя вдали от чужих ушей. Выражать сомнения относительно партии считалось хорошим тоном, но критические высказывания коренились не в принципах. Причиной их были личные интересы.

В сущности, особой неприязни к партии у них не было. Их только возмущало, что она не признает независимости вооруженных сил.

Они не имели ничего против Гитлера и его войны. Им лишь неприятно было видеть, что бывший ефрейтор принял претенциозную роль искусного стратега.

Аристократичные штабные офицеры хотели выиграть войну, хотя настоящими победителями оказались бы Гитлер и его партия.

Перед самой полуночью мы были наготове, ожидая часа «Ч».

— Дополнительные порции шнапса и совершенно свободная вторая половина дня, — пробормотал Порта. — Значит, нам придется туго. Тройная порция шнапса означает бойню!

Командование дивизии изменило свой приказ, теперь разведку с глубоким проникновением должны были вести не два взвода, а вся пятая рота. Ей предстояло разделиться на два независимо действующих отряда.

— Ни один человек не вернется, — сказал лейтенант Ольсен, покачивая головой.

Легионер лихорадочно чистил свой новый скорострельный пулемет.

— Все равно, с этим пульверизатором чувствуешь себя уверенно, — сказал он, смахивая пылинку с замка. — Можно многое сказать против нашего похода в лес, но только не против этого оружия. Пусть хоть все поле боя кишит русскими.