«Дом, в который мы были помещены, не спасал от холода и не давал защиты от жары; к тому же к нам приставили вооруженную стражу… Это было настолько далеко от резиденции императора, что когда мы дошли туда, то уже совершенно выдохлись. Мало того, поданное нам греческое вино оказалось совершенно непригодным для питья: в него были подмешаны вар, камедь и гипс…

Мы прибыли в Константинополь и прождали под сильным дождем у Карийских ворот до одиннадцати часов. Только тогда Никифор распорядился впустить нас – пешими, поскольку он не считал нас достойными въехать верхом, и затем нас препроводили в вышеупомянутый отвратительный каменный дом, который насквозь продувался и в котором совершенно не было воды. Шестого июня меня привели к брату императора Льву, начальнику дворцовой стражи и логофету; мы оказались втянуты в совершенно изнуривший нас жестокий спор о вашем титуле. Он называл вас не «император», что на его языке звучит как «василевс», но – наиболее оскорбительно – «рекс», что на нашем языке означает «король»…»

* * *

Только на следующий день Лиутпранд получил аудиенцию у императора, который, по словам посла, сразу же перешел к делу. Василевс выразил сожаление, что не оказал гостю более обходительного приема, но, ввиду поведения повелителя Лиутпранда, у него, Никифора, не было иного выхода. Лиутпранд не остался в долгу. Его повелитель, указал он, освободил Рим от тирании распутников и шлюх; если Никифор и его предшественники действительно являлись римскими императорами – на что они претендовали, – то почему допускали подобное положение вещей? Но если бы Никифор отдал одну из дочерей Романа в жены сыну Оттона – молодому Оттону, ныне правившему совместно с отцом, то от монарха, которого представляет Лиутпранд, можно было бы ожидать некоторых значительных уступок.

Шесть дней спустя посла известили о том, что некая принцесса, рожденная в пурпуре, действительно может быть отдана за Оттона, но только в том случае, если Западная империя уступит Византии Рим, Равенну и всю Восточную Италию, а также Истрию и часть Далматинского побережья. Никифор и на секунду не мог себе вообразить, что Оттон согласится на подобные условия или у Лиутпранда хватит полномочий, чтобы принять их, а следовательно, полагал посол, не имелось никаких оснований для его дальнейшего пребывания в Константинополе. Лиутпранд оказался под еще более строгим надзором в своем отвратительном жилище, которое ему разрешалось покидать лишь в тех редких случаях, когда император приглашал его на обед. Но даже эти мероприятия были гораздо менее приятными, чем могли бы быть: во-первых, ввиду мерзкой еды, а во-вторых, благодаря Никифору, который видел в них лишь возможность поиздеваться над своим гостем. И лишь 2 октября, после четырех месяцев мучений, болезней и почти постоянных поношений, послу дозволили уехать.

Но это был еще не конец невзгодам бедного Лиутпранда. Непредвиденные обстоятельства вынудили его задержаться в Навпакте; в Патрах экипаж его корабля сбежал; на острове Левкасе дипломата весьма недоброжелательно принял местный епископ-евнух, и Лиутпранд жил там впроголодь; на острове Корфу он пережил три землетрясения подряд, а несколько позже пал жертвой грабителей. Он также хорошо осознавал, что все его страдания были напрасны. Перспектива династического брака ничуть не прояснилась, отношения между Востоком и Западом оказались напряженными более чем когда-либо. Еще до того как Лиутпранд вернулся в Кремону, в Южной Италии разразилась война. Бедный Лиутпранд – он не мог знать, что отчет о его путешествии будут читать и через тысячу лет после его смерти, а ведь это наверняка утешило бы дипломата.

Характер, манеры и внешность Никифора Фоки мало способствовали тому, чтобы он смог завоевать сердца своих подданных. Но главное – они ненавидели беззастенчивый фаворитизм, который император выказывал в отношении лишь двух сегментов общества, имевших отношение к его собственной биографии: армии и анатолийской аристократии. В его глазах имперский гарнизон в столице в принципе не мог совершить ничего дурного, однако по ночам на улицах шел настолько шумный и разнузданный кутеж пьяной солдатни, что честные граждане боялись выходить из дому. Донатам судьба благоволила в еще большей мере. Ранее, если земельное владение выставлялось на продажу, то в первую очередь не отказывали хозяевам непосредственно примыкающей к нему земли; отныне продаваемый участок доставался лицу, предложившему наивысшую цену, и почти неизбежно аристократ-землевладелец добивался роста своих владений. Так, богатый становился богаче, а бедный – беднее; и население Константинополя не пыталось скрыть своего неудовольствия.

Еще одним источником оппозиционных настроений являлась церковь. Имевший склонность к аскезе император был шокирован немереным богатством монастырей. К тому же принадлежавшие им огромные участки превосходной пахотной земли, по причине бездарного хозяйствования, в течение длительного времени держались под паром. Никифор отреагировал характерным для него бескомпромиссным образом: передача земельных владений церкви в дальнейшем воспрещалась – во всех возможных вариантах. Этот эдикт вызвал бурю негодования как у черного, так и у белого духовенства. Но худшее было впереди: вышел указ о том, что епископов нельзя назначать без личной санкции императора.

И наконец, как бедные, так и богатые, как клирики, так и миряне, как военные, так и гражданские лица, – все пострадали от налогов, которые Никифор повысил до беспрецедентного уровня, чтобы финансировать свои бесконечные войны. Так что недовольство императором в обществе росло.

В Пасхальное воскресенье 967 г., когда должны были начаться игры и состязания, повсеместно распространился слух, будто василевс намеревается устроить беспорядочные убийства среди толпы. Никифор, конечно, не имел подобного намерения, но позже, во время перерыва между скачками он подал знак нескольким отрядам вооруженной стражи спуститься на арену – возможно, для проведения учебного боя, которые практиковались в ходе состязаний. И сразу же началась паника. Только после того как многие погибли, будучи раздавленными или затоптанными, люди обратили внимание, что солдаты никого и пальцем не тронули, а император по-прежнему находился в своей ложе.

Два месяца спустя, в день Вознесения, когда Никифор после заутрени торжественно проходил по городу, из толпы начали раздаваться оскорбительные выкрики; через несколько секунд его окружила враждебно настроенная толпа. В моменты физической опасности император никогда не проявлял ни малейших признаков волнения – так было и на этот раз: он продолжал идти размеренным шагом, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, – но если бы не находившаяся рядом его личная стража, он мог бы и не вернуться во дворец живым.

На следующее утро Никифор отдал распоряжение об укреплении Большого дворца; подступы к нему были полностью блокированы. Внутри этого огромного анклава он выстроил нечто вроде потайного убежища – только для себя и своей семьи. И всем стало ясно, что император – возможно, впервые в жизни – напуган. Его вид стал еще более угрюмым. В том, как он исполнял религиозные обряды, явно прослеживались признаки нездоровья. Никифор спал теперь не в кровати, а на шкуре пантеры, разложенной на полу, в углу императорской спальни.