Клайв отличался могучим телосложением, но начинал полнеть. Чем-то он походил на дородного римского патриция. Была в нем какая-то трогательная нерешительность, что обычно притягивает людей, особенно если человек богат. Нерешительный, грустный, он вечно был озабочен тем, как бы получше провести время, и, казалось, никогда не был уверен, что ему действительно весело и что то, чем мы занимаемся, и в самом деле здорово. Приходилось его все время убеждать. «Это правда стоящее дело? А там действительно очень весело? Правда? Да, конечно, все было чудесно! Потрясающе! Ха, ха, ха!» Его буйный мальчишеский смех нарастал и резко обрывался на вопросительной ноте. Казалось, он ни на что не мог решиться без нашего одобрения. Но несмотря на то, что он обращался к нашей помощи, в его голосе мне иногда чудились странные, едва уловимые нотки сарказма. Что он думал о нас на самом деле?

Каждое утро Клайв посылал за нами машину, которая доставляла нас в отель, где он остановился. Шофер непременно привозил прелестный букет, заказанный в самом дорогом цветочном магазине на Унтер-ден-Линден. Однажды, отправляясь на урок, я условился с Салли, что присоединюсь к ним позже. Придя в отель, я обнаружил, что Клайв с Салли улетели в Дрезден. В записке Клайв многословно извинялся и предлагал мне позавтракать одному в ресторане при отеле, представляясь его гостем. Но я не стал этого делать. От одного вида главного официанта мне стало не по себе. Вечером, когда Клайв и Салли вернулись, Клайв вручил мне сувенир: сверток, в котором оказалось шесть шелковых рубашек.

– Он хотел купить тебе золотой портсигар, – шепнула мне на ухо Салли, – но я сказала, что лучше рубашки. Твои в таком виде… Кроме того, нам сейчас надо быть осмотрительными. Пусть не думает, что мы вымогатели…

Я принял подарок с благодарностью. А что мне еще оставалось? Клайв нас совершенно развратил. Разумеется, он был готов дать денег для устройства театральной карьеры Салли, он часто заговаривал об этом и так непринужденно, таким милым тоном, словно это пустяковое дело, которое можно решить спокойно, без суеты, чисто по-дружески. Но стоило ему коснуться этого предмета, его внимание тут же что-нибудь отвлекало – он переключался быстро, как ребенок. Я замечал, как Салли порой с трудом сдерживала нетерпение.

– Оставь нас вдвоем, дорогой, – бывало, шепнет она мне. – Я хочу с ним серьезно поговорить.

Но как бы тактично ни пыталась она подвести его к делу, ей никогда не удавалось добиться своего. Через полчаса, когда я присоединялся к ним, Клайв улыбался, потягивая виски, Салли тоже улыбалась, стараясь скрыть свое крайнее раздражение.

«Я его обожаю», – повторяла она мне весьма торжественно всякий раз, когда мы оставались вдвоем. Она верила в свою любовь, как новообращенный в догматы веры, и очень серьезно к ней относилась. Салли обожает Клайва. Да, это ко многому обязывает – обожать миллионера. Все чаще и чаще на лице у нее появлялось выражение умиления, как у опереточной монахини. И впрямь, когда Клайв с его очаровательной нерешительностью давал особенно наглому профессиональному нищему банкноту в двадцать марок, мы обменивались взглядами, исполненными неподдельного благоговения. Выбросить такую сумму – это было какое-то чудо, что-то сверхъестественное.

Однажды Клайв был трезвее обычного. В голове у него зрели разнообразные планы. Через несколько дней мы все трое должны покинуть Берлин. Восточный экспресс доставит нас в Афины, затем мы летим в Египет, оттуда в Марсель. Из Марселя отправимся на корабле в Южную Америку. Потом Таити, Сингапур, Япония. Клайв произносил названия стран, словно станции железной дороги, как нечто вполне будничное: он уже бывал там. Он все это уже знал. Выражение скуки на его лице, небрежный тон мало-помалу придавали нелепому разговору иллюзию правдоподобия. В конце концов, он мог себе позволить и такое путешествие. Я начал всерьез верить, что он собирается предпринять эту поездку. Одним мановением руки он мог изменить нашу жизнь.

Что стало бы с нами? Однажды начав, мы бы ни за что не остановились. И никогда не смогли бы бросить его. На Салли он, конечно же, женится. Я буду занимать странную должность, что-то вроде личного секретаря без определенных обязанностей. Я вдруг отчетливо увидел себя спустя десять лет: во фланелевом костюме и черно-белых туфлях, с округлившимся подбородком, вяло разливающим спиртное в гостиной отеля, где-нибудь в Калифорнии.

– Идите сюда, смотрите, хоронят кого-то, – позвал нас Клайв.

– Кого, дорогой? – набравшись терпения, спросила Салли.

Опять Клайв отвлекся, лишь бы уйти от темы.

– Неужели не заметили? – Он расхохотался. – Чрезвычайно элегантные похороны. Уже целый час процессия идет мимо нас.

Мы вышли на балкон его комнаты. Улица и впрямь была запружена народом. Хоронили Германа Мюллера. Ряды бледных коренастых клерков, чиновников, профсоюзных деятелей – пышная и однообразная процессия прусской социал-демократии устало тащилась под своими знаменами к видневшимся впереди Брандербургским воротам, на которых вечерний ветер развевал длинные черные траурные флаги.

– А кто этот малый? – спросил Клайв, посмотрев вниз. – Наверное, важная шишка?

– Бог его знает, – ответила Салли, зевая. – Погляди, Клайв, какой чудесный закат!

Она была права. Что нам до марширующих внизу немцев, усопшего и начертанных на знаменах слов. Через несколько дней, подумал я, мы утратим всякую связь с подавляющим большинством населения всего земного шара, честными тружениками, мужчинами и женщинами, зарабатывающими себе на хлеб насущный, на страховку жизни и имущества, озабоченными будущим своих детей. Вероятно, в Средние века люди чувствовали то же самое, поверив, что они продали душу дьяволу. Удивительное, приятно-возбуждающее ощущение, но в то же время было немного страшно. «Ну вот, – говорил я себе. – Дело сделано, теперь я пропал».

На следующее утро мы прибыли в отель в обычное время. Портье посмотрел на нас довольно странно.

– Кого вы хотите видеть, мадам?

Вопрос показался таким необычным, что мы оба рассмеялись.

– Конечно, жильца из 365 номера, – ответила Салли. – Кого же еще? Разве вы нас не узнаете?

– Боюсь, что вам это не удастся, мадам. Господин из 365 номера уехал рано утром.

– Уехал? То есть его сегодня не будет? Забавно. Когда он вернется?

– Он ничего не сказал о возвращении, мадам. Он отправился в Будапешт.

Пока мы стояли, вытаращив глаза, подошел официант с запиской. «Дорогие Салли и Крис! Я не могу больше оставаться в этом проклятом городе, уезжаю немедленно. Надеюсь когда-нибудь встретиться с вами. Оставляю деньги на случай, если я забыл о чем-нибудь». В конверте лежало триста марок. Вместе с увядшими цветами, четырьмя парами туфель Салли, двумя шляпами (купленными в Дрездене) и моими шестью рубашками они составляли все наследство, доставшееся нам от Клайва. Сначала Салли рассвирепела. Потом мы оба принялись хохотать.

– Да, Крис, пожалуй, вымогатели из нас вышли никудышные, правда, милый?