Арест “проклятого” сына “черного” викария вызвал настоящий взрыв расизма. Озлобленная толпа неизменно собиралась у дверей суда, когда Эдалджи возили на предварительные слушания. Репортер из местной газеты “Дейли Бирмингем”, описывая Эдалджи на суде, не скрывал своих откровенно расистских взглядов: “Ему 28 лет, но выглядит он моложе. Одет в помятый черный костюм с белым воротничком и мало чем походит на типичного юриста — смуглолицый, с яркими темными глазами, выпяченными губами и маленьким круглым подбородком. С характерной для азиатов невозмутимостью, без всяких эмоций, кроме разве легкой усмешки, выслушал он вопиющие факты, изложенные обвинением”.

Его вина была доказана небрежно, и все пустились в различные догадки — зачем, собственно, Эдалджи резал скот и лошадей. Репортер вулверхемптонской “Экспресс энд стар” подытожил: “В местных пабах мне довелось слышать самые разные и самые удивительные версии того, зачем Эдалджи калечил по ночам лошадей, а наиболее распространенная такая: он приносил их в жертву своим жутким богам”.

Доктор Баттер, полицейский врач, подтвердил, что на плаще, изъятом из дома викария, им были обнаружены двадцать девять коротких бурых волосков, которые он исследовал под микроскопом и сравнил с шерстью зарезанного пони. Они оказались идентичными. Но воистину убийственными стали показания графолога Томаса Генри Гуррина, заявившего, что именно Джордж Эдалджи писал письма в полицию.

В заключительной речи обвинитель упомянул об отсутствии мотива, но предположил, что обвиняемый жаждал славы, пусть и дурной, и надеялся самоутвердиться, обманув полицию и доказав всем свое превосходство. Суду понадобилось всего сорок минут, чтобы вынести приговор: семь лет каторжных работ.

А спустя немного времени в Уайрли вновь искалечили лошадь, и в полицию пришло очередное анонимное письмо. Разумно было бы властям усомниться в виновности Эдалджи, но ничуть не бывало: решили, что его сообщники действуют теперь сами, в отсутствие главаря.

И все же в обществе нарастало недоверие и возмущение. Мысль, что смирный, законопослушный адвокат, сын священника, был предводителем шайки преступников, которые неизвестно зачем режут по ночам скот, многим казалась абсурдной. Делом занялся журнал “Труф”, а сэр Джордж Льюис, выдающийся специалист по уголовному праву, публично заявил, что обвинение совершенно несостоятельно. Преподобный Эдалджи опубликовал убедительный, тщательно аргументированный отчет, где доказывал невиновность сына. В министерство внутренних дел поступила петиция за десятью тысячами подписей, с требованием пересмотреть дело, однако без всякого успеха.

И вдруг в октябре 1906 года, после трех лет заключения, Эдалджи без всяких объяснений был выпущен на свободу. При этом он не был амнистирован, а это означало, что он не мог заниматься юридической деятельностью, а равно не имел права на компенсацию ущерба. Он был освобожден из-под стражи, но оставался осужденным и находился под надзором полиции.

В надежде вернуть себе доброе имя хотя бы ради возможности работать, Эдалджи, который в заключении стал большим поклонником Шерлока Холмса, обратился к его создателю за помощью.

Дойл прочитал его письмо, а также бесчисленные газетные статьи. Чем больше он читал, тем больший гнев его охватывал. С его точки зрения, вопрос был предельно ясен: если Эдалджи виновен, то он должен отсидеть положенный срок, если нет, то его обязаны реабилитировать и заплатить компенсацию. Исходя из того, что он прочитал, Дойл был склонен думать, что Эдалджи невиновен, но, чтобы составить окончательное мнение, решил познакомиться с молодым индусом. Он продиктовал ответ Эдалджи, предлагая встретиться в вестибюле “Гранд-отеля” на Чаринг-Кросс.

В этот раз Дойл немного опоздал, что вообще было ему совершенно несвойственно. Он сразу приметил темнокожего юношу, который читал в кресле вечернюю газету, и уже направился к нему, чтобы извиниться, как кое-что привлекло его внимание, и он остановился понаблюдать. Эдалджи читал, буквально уткнувшись носом в газету, и держал ее чуть под углом. Несомненно, он был очень близорук. На вопрос Дойла, фигурировал ли этот факт на суде, Эдалджи смущенно ответил, что его защитник не счел нужным вызывать в качестве свидетеля окулиста: ведь обвинение было таким шатким, что они не сомневались, что его и так оправдают.

На свои деньги Дойл отправил Эдалджи на прием к Кеннету Скотту, одному из лучших глазных врачей Лондона. В тот момент он уже был почти уверен, что бедняга стал жертвой грубейшей судебной ошибки. “Я понял, — пишет он в своих воспоминаниях, — что на моих глазах разворачивается чудовищная трагедия, и я должен сделать все, чтобы ее исправить”. Заключение окулиста подтвердило его догадку: у Эдалджи была сильная близорукость, восемь диоптрий. Изучая судебные документы, Конан Дойл обнаружил, что главный свидетель обвинения графолог Гуррин однажды уже отправил в тюрьму невиновного человека.

Кроме того, Дойл захотел осмотреть место преступления и связался с Энсоном, упомянув при этом, что собирается написать статью для “Дейли телеграф”. Начальник полиции, польщенный вниманием знаменитого писателя и уверенный в своей правоте, предложил полное содействие и даже пригласил Дойла остановиться у него. Интересно, сказал он при этом, как Шерлок Холмс справится с реальным делом. (Это замечание ужасно разозлило Дойла.)

Третьего января 1907 года Конан Дойл приехал в Грейт-Уайрли. Он пообщался с преподобным Эдалджи и от его дома направился туда, где был найден мертвый пони. Дорога шла по неровной, ухабистой местности, к тому же надо было пересечь два широких железнодорожных полотна, окаймленные густой живой изгородью. Дойл был совершенно убежден, что близорукому Эдалджи было бы не под силу совершить такое путешествие ночью, да еще под дождем. Земля в тех местах была желтовато-красная, а грязь, обнаруженная на ботинках Эдалджи, — грязно-бурая. Кроме того, чтобы нанести пони смертельный удар, надо было подобраться к нему почти вплотную и не испугать, а у Эдалджи не было никакого опыта в обращении с лошадьми, да и вообще с животными.

Пообщавшись с некоторыми местными жителями, Дойл наконец решил нанести визит и господину Энсону. Тот сразу же выложил ему все сплетни и порочащие слухи о семье Эдалджи и о самом Джордже: это необходимая информация, пояснил он, чтобы Конан Дойл составил себе верное представление. А то ведь некоторые пытаются теперь представить его порядочным законопослушным стряпчим, в то время как на деле он бесчестный человек, игрок, погрязший в долгах. К примеру, он обвинял полицейских в том, что те украли у него из конторы две стофунтовые банкноты, но потом его видели в Бирмингеме, когда он разменивал эти самые банкноты в банке. Да, и письма с угрозами тоже писал он, а отец его лгал под присягой, что сын невиновен. Зрение ему в тюрьме проверили, и ничего особенно страшного не нашли, уж до места преступления он, поверьте, добрался без труда. (Конан Дойл не стал упоминать о медицинском заключении К. Скотта.) И наконец, Энсон нанес последний удар — у этого грязного дела еще более грязная сексуальная подоплека: сын спал с отцом.

Дойл был потрясен. Теперь он был более чем убежден, что Эдалджи невиновен, а в основе дела лежит расовая ненависть. “Глубочайшее негодование, — писал он, — подвигшее меня заниматься этим делом, вызывала полная беззащитность этих несчастных, одиноких людей: темнокожего священника, странного и не понятого в этой должности, его отважной седой голубоглазой жены и юной дочери, которых травили жестокие хамы. А полиция, которой, безусловно, следовало бы встать на их защиту, с самого начала обращалась с ними оскорбительно и обвиняла вопреки всякому здравому смыслу”.