Он издыхал поэтапно, сознание уже пропало, а тело еще сопротивлялось, мозг уже умер, а нервные сигналы еще проходили по конвульсивно сокращающимся мышцам, беспорядочно вспучивались там и сям желудок и кишки, а голова уже лежала неподвижно на соломе.

Прошла вечность, пока это кончилось. Потом тяжкое тело обмякло, все системы организма истощились и навеки застыли в молчании, похоронив меня под собой.

Облегчение от мысли, что он умер, а я остался жив, продолжалось довольно долго, но затем, как всегда случается с человеческой натурой, простая благодарность за существование переросла в досаду, что обстоятельства не сложились получше. Он упал хребтом на меня, его туша лежала поперек моих ног, придавив колени, и выбраться из-под него оказалось невозможно.

Левая лодыжка, по ощущениям сломанная, пронзительно протестовала против всякой попытки двинуться. Я не мог поднять руку по той же причине. Острая боль в груди превращала каждый вздох в мучение и кашель в пытку; и только одно вышло удачно, если так можно выразиться: я лежал на спине, а не лицом в солому.

Время тянулось долго, время текло медленно. Под придавившей меня тяжестью ноги постепенно полностью онемели, и вся боль целиком сосредоточилась в левой руке, которая казалась размозженной вдребезги, однако я смутно различал ее, лежащую рядом; обычного вида рука, из-под рукава темного свитера слегка виднеется белая манжета, кисть с аккуратными ногтями, золотые часы на запястье.

Физический дискомфорт на время перестал занимать мои мысли, но в результате в голову полезли воспоминания и вопросы, и среди них самый важный и самый безотлагательный: что будет делать Кальдер, когда вернется и обнаружит, что я жив.

Он этого не ожидает. В самом деле, нельзя же ожидать, что кто-нибудь может выжить, будучи заперт со взбесившейся лошадью. Фактически я оказался баловнем судьбы.

Я припомнил, как Кальдер угостил коня яблоком, пока я боролся с падающими стенами, пытаясь подняться. Дал яблоко таким привычным жестом и потрепал коня по шее.

Я припомнил, как Кальдер говорил в мое первое посещение, что дает лошадям лекарства в яблоках с удаленной сердцевиной. Но на сей раз там было не лекарство, а что-то совсем другое, на этот раз снадобье вызвало безумие, превратило обыкновенного подкованного коня в машину для убийства.

Что он сказал, когда увидел, что я пришел в чувство? Эти странные слова: «Я думал, ты отключился... Я думал, ты не узнаешь...» И потом еще:

«Хотел бы я стукнуть тебя посильнее, но, похоже, хватит и этого».

А еще он сказал, что сожалеет и лучше бы я не приходил... Ему не требовалось, чтобы я сознавал, как лошадь убивает меня. Ему совершенно не требовалось, чтобы я видел, и слышал, и страдал перед смертью. Но все-таки, когда он увидел, что я пришел в себя, это его не остановило и он дал коню яблоко, хотя знал теперь, что я буду видеть, буду слышать... буду страдать.

Жеребец не выполнил задачу. Когда Кальдер вернется, ему предстоит восполнить упущенное. Ясно, как день.

При этой мысли я вновь попытался высвободить ноги, хотя вряд ли это особенно помогло бы, даже если бы получилось. Но это было лишь повторением прежней пытки, поскольку нечувствительность оказалась временной. Я печально констатировал, что выволакивать сломанную ногу из-под дохлой лошади — развлечение отнюдь не приятное и фактически, учитывая состояние прочих частей тела, неосуществимое.

Я прежде никогда не ломал костей, даже катаясь на горных лыжах. Я никогда не получал ушибов, кроме быстропроходящих детских синяков. Никогда не лежал в больнице, никогда не попадал на операционный стол, никогда не засыпал под анестезией. Все тридцать четыре года я был совершенно здоров и, не считая ветрянки и тому подобного, ничем не болел. У меня даже зубы никогда не болели.

Я никак не был подготовлен к стремительному натиску такой боли, я не был уверен вообще, смогу ли ее перенести. Я знал одно: когда я пытаюсь освободить лодыжку, протестует все тело, до того, что из глаз брызжут настоящие слезы; и не имеет значения моя теоретическая решимость, все равно никакая сила не заставит меня продолжать. Я подумал: а может, я трус? Даже если так, меня это не заботило. Я лежал, постепенно коченея, мне становилось все холодней, все хуже, и я уже начал завидовать лошади, которая не испытывала ничего.

Где-то вверху начали светлеть очертания окна, знаменуя приближение нового дня. Суббота, второе июня. Кальдер вернется и закончит начатое, и самый мудрый патологоанатом не сможет поклясться, что последний удар был нанесен через несколько часов после первого. Кальдер будет растерянно бормотать: «Но я и не предполагал, что Тим приедет ко мне... Я был в Лондоне, на телевидении... Я понятия не имею, как он закрылся в стойле... только это очень просто сделать, если быть неосторожным, понимаете... Я понятия не имею, почему конь на него набросился, это совершенно мирная кляча, сами убедитесь... такой ужасный несчастный случай, я совершенно разбит... страшно расстроен...» — и все посмотрят на лошадь, из которой кровообращение должно было вымыть затуманившее сознание снадобье, и решат, что я поступил, мягко говоря, неразумно, и мне не повезло. Что ж, очень жаль!

Дело Яна Паргеттера, ветеринара, давно упрятано в сейф или уничтожено, и есть лишь мизерный шанс доказать, что его убил Кальдер. С какой стороны ни подойти, перспектива удручающая.

Я не мог исхитриться и вывернуть запястье так, чтобы посмотреть на часы. Солнце взошло, оно косо светило сквозь прутья, и бледное сияние рассвета становилось все ярче. Было около пяти или чуть больше.

Время тянулось. Солнце поднималось. Мы с конем лежали в глубоком молчании, мертвец и полумертвец, и ждали.

Снаружи подъехала машина, провизжали тормоза, хлопнули дверцы.

Вот сейчас это случится, подумал я. Сейчас. Очень скоро.

Зазвучали, переговариваясь, отдаленные голоса: женский и мужской. Чужие.

Не Кальдеров характерный, громкий, резкий, актерский голос. Никакого сходства.

Огромная волна надежды захлестнула меня, и я позвал:

— Сюда... Идите сюда... — Но мое хриплое карканье за дверью не услышали.

Наверное, они ищут Кальдера; не найдут и уедут... Я набрал сколько мог воздуху в грудь и завопил:

— Помогите!.. Сюда...

Никакой реакции. Мой голос отразился от стен и передразнил меня, и я сделал второй усердный вдох, и крикнул еще раз... и еще раз... и еще...

Верхняя половина двери распахнулась и впустила ослепительный свет, и кто-то, не веря себе, завопил:

— Он здесь... Он здесь!

Задвижка на нижней половине двери загремела, и дневной свет озарил проем, и против света появились три фигуры, встревоженно ступили вперед, заговорили с беспокойством и радостью и вернули мне жизнь.

Джудит, Гордон и Пен. Джудит всхлипнула. Я, наверное, тоже.

— Слава Богу, — сказал Гордон. — Слава Богу.