– …и статуя, прославляющая тебя, будет воздвигнута в сердце новой Кельсингры, Спасительница рода, первая королева нового поколения, помощница змеев, ты не будешь забыта, пока Старшие и драконы еще дышат в этой все-ленной.

Хвала согрела ее – но только чуть-чуть. В отличие от Сельдена он не являлся певцом. Она представила своего маленького воспевателя – он был еще мальчишкой, когда она изменила Сельдена, – и на миг почувствовала, что соску-чилась по нему. Умирая, она послала ему прощальную мысль: «Пой мне, Сельден. До самого окончания твоей жизни, которую прервет моя смерть, пой о драконице и своей любви к ней».

Ей показалось, что откуда-то издалека принесся его ответ: колебание далекой струны, настроенной на лад ее собственного сердца. Она закрыла глаза. Приятно было знать, что драконы будут кружить над ней и наблюдать ее смерть, радовало, что пока она будет умирать, мелкие зверьки не начнут ее глодать. Она действительно не превратится в пищу для червей и муравьев! Вся ее мудрость и все то, чему она научилась за эту жизнь, перейдут к драконьему роду. Конечно, было бы лучше, если бы она смогла отложить яйца. Тогда она бы не сомневалась, что однажды жарким днем ее отпрыски выскользнут из скорлупы и проползут по песчаному берегу в воду, чтобы начать свое существование в виде морских змеев. Но, видно, такова ее судьба, хотя, с другой стороны, ее смерть вполне подобает кончине дракона.

* * *

Хранители проснулись в городе, откуда исчезли драконы. Ни один не выходил из купален, сверкая в весеннем рассвете. Никто не приземлялся на площади, громко хлопая крыльями. Кельсингра стала громадной, пустой и заброшенной.

Татс очень удивился, когда Тимара постучала в дверь его жилища. Если бы не Тимара, он, наверное, поспал бы подольше. Однако он встал и спустился к ней вниз, чтобы насладиться чашкой ароматного чая и сухарями с вареньем. Странно, до чего такая простая еда кажется вкусной после вяленого мяса и рыбы! Не закончив завтрак, Тимара поставила чашку и, склонив голову к плечу, спросила:

– Ты что-нибудь слышал от Фенте?

Татс сосредоточился, мысленно потянулся к своей отважной маленькой королеве. Потом пожал плечами.

– По-моему, они еще летят. Интересно, какое расстояние им надо преодолеть? Но что бы она ни делала, она вообще не желает, чтобы ее отвлекали. – Он повернулся к Тимаре: – Синтара с тобой не говорила?

– Напрямую – нет. Она редко это делает, когда улетает. Но я почувствовала ее радостное возбуждение. Как бы мне хотелось узнать, что происходит!

– А мне страшновато, – признался Татс. – Их стремительный сбор был пугающим. Столько гнева разлилось в воздухе!

– И Рапскаль стал очень… необычным, – робко добавила Тимара.

Татс пристально посмотрел на нее.

– Он по-прежнему мой друг, – заявил он. – Не думай, будто тебе нельзя говорить со мной о нем. Он провел в камнях воспоминаний больше времени, чем мы все, – и это становится заметно. Полагаю, что когда он вернется, нам надо все хорошенько с ним обсудить.

– Боюсь, что слишком поздно. Он искренне убежден в том, что Старшим следует жить именно так: погрузившись в грезы прошлого.

– Возможно. – Татс допил чай и уставился на несколько неразвернувшихся листьев заварки на дне чашки. – Но я не стану сдаваться, не попытавшись.

– И я тоже, – согласилась она и улыбнулась. – Татс, – открыто произнесла она, – ты очень хороший человек. Как-то раз отец мне про тебя сказал, что ты никогда не подведешь. Я понимаю, о чем он говорил.

Слова Тимары смутили его так, как не смутило бы даже признание в любви. Он почувствовал, что его щеки запылали от жаркого румянца.

– Пошли. Давай вернемся к колодцу и посмотрим, что надо сделать.

Он не слишком удивился, обнаружив, что Лефтрин и Карсон уже стоят у колодца, обсуждая способы добраться до Серебра. Отношение Карсона было весьма практичным.

– Проход почти свободен. Надо спустить кого-то вниз с топором, багром и веревкой. Если пробку нельзя будет вытащить, пусть ее рубят, пока она не провалится вниз.

– И кого мы спустим? – мрачно спросил Лефтрин и насупился. – Этот завал глубже других. Там холодно и совершенно темно.

– Я в черную нору ни за что не спущусь! – пробормотала Тимара, содрогаясь.

И Татс был почти уверен, что именно поэтому шагнул к хранителям.

– Я попробую.

Они спустили его с топориком, канатом и корабельным фонарем. Сам Лефтрин закрепил на нем приготовленную страховку и даже не протестовал, когда Хеннесси дергал все узлы.

– Лучше сделать что-то лишний раз, чем не сделать тогда, когда это нужно, – проворчал он, и Татс почувствовал, как у него захолонуло в животе.

Спуск занял целую вечность. Сложнее всего было смириться с тем, что его тело висит на канате. Он слышал звуки, которые издавали мощные бревна и массивный ворот, принимающие на себя его вес, – и начался скрипучий спуск. Татса опускали медленно, и фонарь, который он держал в левой руке, освещал гладкие черные стены: камни, из которых они были сложены, соединялись почти без швов. Правой рукой он сжимал канат, на котором держался, и не мог заставить себя его отпустить, хоть и знал, что веревка надежно закреплена на страховочной сбруе.

Голоса друзей удалялись, превращаясь во встревоженные птичьи крики. Круг света над головой уменьшался, а гудение натянутого каната становилось все громче. Ремни страховки впивались ему в ребра. Он опускался в бездну.

Когда он добрался до застрявших бревен, кружок света наверху превратился в звездный колодец. Татс не понимал, как это могло получиться. Добравшись до завала, он крикнул, что жив. Потом перенес свой вес на завал, поставил ноги на толстую доску и ощутил, что державший его канат немного обвис, а потом резко натянулся.

– Чуть посвободнее! – заорал он и услышал, что далекие голоса яростно заспорили.

Хранители выполнили его просьбу, и он выпрямился, балансируя на завале. Опустив фонарь, он пристроил его на – доску.

Друзья привязали к его страховке лишний кусок веревки – и первым делом он принялся его отвязывать. Это оказалось неожиданно трудно: руки у него совершенно закоченели. Наконец все было сделано. Татс с большим трудом заставил себя сесть на корточки, чтобы обвязать веревкой кусок дерева, на котором стоял. Это было массивное бревно обхватом с его талию и чуть-чуть длиннее диаметра колодца. Он затянул веревку именно тем узлом, каким потребовал Хеннесси, не забыв проверить его, и с облегчением вздохнул.

Татс встал на колени на более высокий конец бревна, взялся за топорик, висевший на поясе, и принялся рубить. Сотрясение передавалось по дереву – сначала просто как интересное ощущение, а затем и как неприятное гудение в коленях. Древесина была сухой и твердой и сидела на месте прочно, будто пробка в горлышке бутылки. Татсу хотелось бы иметь более тяжелый инструмент с длинным топорищем, хоть он и сознавал, насколько опасно рубить дерево у себя под ногами.