Я перенёс вес с задних ног, опершись о ветку передними и подбородком. Под моей тяжестью она прогнулась и чуть закачалась. Сидящий на стволе дятел повернул ко мне голову и с любопытством глянул чёрными бусинками глаз. Птичьего языка я не понимаю и поговорить с ним не могу, но уверен, что моя поза повергла его в изумление. Сквозь листву я смотрел, как выгружают из машин всю эту компанию: у них всё кружилось перед глазами, они еле стояли на ногах и представляли собой жалкое зрелище. Одна свиноматка с рылом, как корзина, видать, старая, дряхлая, никак не годилась для такого тряского путешествия и грохнулась без сознания сразу, как её выгрузили. И лежит на песке, закатив глаза, белая пена на губах. Ещё две молодые самки — и выглядят вроде неплохо, будто от одной матери родились — изогнули спины, и их стало тошнить. За ними, словно заразившись, как при вирусном гриппе, стала изгибаться, извергая всё из себя, чуть ли не половина всех этих свиней. Остальные кто стоял, изогнувшись вбок, кто валялся на земле. Были и такие, что со скрежетом чесали бока о твёрдую кору абрикосовых деревьев — силы небесные, ну и толстенная у них, должно быть, шкура! Да и вши у них, чесотка, нужно держаться от них подальше. Моё внимание привлёк один чёрный хряк. Тощий, но головастый, рыло вытянутое, хвост волочится по земле, густая жёсткая щетина, широкие плечи, заострённый зад, толстые ноги, острый взгляд маленьких глазок, торчащие желтоватые клыки. В общем, почитай, дикий кабан. На остальных свиней, выбившихся из сил после долгого путешествия, жалко смотреть, а этот вольготно расхаживает вокруг, приглядывается, как посвистывающий, скрестив руки на груди, босяк. Спустя пару дней Цзиньлун дал ему звучное имя — Дяо Сяосань. Так зовут отрицательного героя из популярной в то время «образцовой революционной оперы» «Шацзябан». Ну и правда таков он и есть, негодяй, который может выхватить у девушки узелок. Мы с этим Дяо Сяосанем сталкивались не раз, но об этом потом.

Под руководством Хун Тайюэ члены коммуны принялись загонять всю ораву в стоявшие пятью рядами двести загонов. Это был сплошной хаос и столпотворение. Со своим низким коэффициентом умственного развития имэншаньские свиньи привыкли пастись на воле и не понимали, что в свинарниках будут жить счастливо в своё удовольствие. Им, видимо, казалось, что свинарники — это бойня, и они орали во всю глотку, визжали, налетали друг на друга и толкались, шарахались в панике во все стороны и на исходе сил дрались, как загнанные в угол звери. Ху Бинь, наделавший немало пакостей, когда я был волом, получил от обезумевшей белой свиньи удар в низ живота, хлопнулся навзничь, потом с большим трудом сел, постанывая, бледный, весь в холодном поту. Этот обиженный судьбой тип с тёмной душонкой был высокого мнения о себе, везде совал свой нос, но всегда расплачивался за это. Вот уж правда, и ненависть вызывает, и жалость. Ну ты, наверное, помнишь, как я, когда был волом, отделал паршивца старого на песчаных отмелях Великого канала? Несколько лет его не видел — он ещё больше постарел, зубы повыпадали, стал шепелявить. А я-то вон, всего полугодовалый подсвинок, в самом расцвете сил, золотое времечко. Так что не говори, что перерождения — сплошные мучения, есть в них и положительные стороны. Ещё один боров с отгрызенным наполовину ухом и железным кольцом в носу, разозлившись, укусил за палец Чэнь Дафу. Этот негодяй, который одно время путался с Цюсян, притворно возопил, будто ему всю руку отхватили. В отличие от мужчин, от которых было мало толка, несколько женщин среднего возраста — Инчунь, Цюсян, Бай Лянь и Чжао Лань — действовали неторопливо. Звонко цокая языком, согнувшись и выставив руки, они с приветливыми улыбками приблизились к загнанным в угол животным. От имэнских воняло невыносимо, но женщины не испытывали отвращения, лишь искренне улыбались. Свиньи ещё испуганно похрюкивали, но уже не шарахались в панике, женщины тянули к ним руки, касались их тел, не боясь испачкаться, почёсывали. Как человек падок на восхваления, так и свинье не устоять перед почёсыванием. Их боевой задор в минуту испарился, они жмурились от удовольствия, покачивались и сползали на землю. Женщинам оставалось лишь поднимать этих сдавшихся перед добрым отношением свиней и, почёсывая их на ходу между ног, доставлять в свинарник.

Хун Тайюэ осыпал женщин похвалами, а действовавших безрассудно и грубо мужчин — язвительными насмешками.

— Что, свинья хозяйство откусила? — подступил он к охавшему Ху Биню. — Распустил тут нюни, вставай давай, позорник, и в сторону! — Потом повернулся к истошно вопившему Чэнь Дафу: — А ты, мужчина называется, да если бы пару пальцев отхватили, и то не стоит хныкать!

— У меня производственная травма, секретарь, — блеял Чэнь Дафу, держась за палец. — Мне от казны деньги на лечение и питание положены!

— Ну-ну, валяй домой и жди, когда госсовет и центральный военный комитет партии вертолёт за тобой пришлют, чтобы забрать в Пекин на лечение, — хмыкнул Хун Тайюэ. — А там, чего доброго, и глава ЦИК тебя примет!

— Ты, секретарь, не зубоскаль, — отвечал Чэнь Дафу. — Я хоть и небольшого ума человек, но доброе слово от пакости отличить могу!

Тут Хун Тайюэ плюнул ему прямо в лицо, да ещё и пинка под зад дал.

— А ну катись отсюда, мать твою! — взъярился он. — А таскать втихаря, с бабами якшаться ума хватает? И лишний трудодень отспорить тоже не дурак? — И пнул Чэнь Дафу ещё раз.

— Коммунист, и драться? — заорал тот, отскочив.

— Коммунисты добрых людей не бьют, — заявил Хун Тайюэ. — А вот с такими бездельниками, как ты, только пинком и сладишь. Убирайся с глаз моих долой, смотреть на тебя тошно! Учётчик второй малой бригады здесь? Всем, кто участвовал в ловле свиней, кроме Ху Биня и Чэнь Дафу, поставь по полдня. А этим двум не ставь!

— Это на каком основании? — заорал Чэнь Дафу.

— Это с какой стати? — вторя ему, взвизгнул Ху Бинь.

— А с такой стати, что глаза бы мои вас не видели!

— Трудодни, трудодни, это же для члена коммуны самое важное! — Забыв о ране, Чэнь Дафу сжал больную руку в кулак и, вопя, стал махать перед носом Хун Тайюэ. — Трудодни удерживаешь, хочешь, чтобы у меня жена с детьми с голоду подохли? Сегодня же вечером вместе с ними к тебе спать приду!

— Думаешь, я в страхе вырос? — презрительно глянул на него Хун Тайюэ. — Да я несколько десятилетий в революционном движении, каких только строптивых людишек не видывал. Может, с кем другим твои приёмчики и пройдут, пёс паршивый, но не со мной!

Хотел было поскандалить вслед за Чэнь Дафу и Ху Бинь, но его жена Бай Лянь закрыла ему рот пухлой, измазанной в свином навозе рукой и с улыбочкой на лице обратилась к Хун Тайюэ:

— Не опускался бы ты до него, секретарь.

Разобиженный Ху Бинь скривил рот и еле сдерживался, чтобы не разрыдаться.

— Поднимайся давай! — рыкнул на него Хун Тайюэ. — Или ждёшь, что за тобой паланкин с четырьмя носильщиками пришлют?

Ху Бинь недовольно встал и, втянув голову в плечи, побрёл домой за высокой и статной Бай Лянь.

С оглушительным шумом и гамом почти все тысяча пятьдесят семь голов имэншаньских загнали в свинарники. Кроме трёх. Подохла одна самка желтоватой окраски и чёрный с белыми разводами поросёнок. Ещё один чёрный хряк — а это был дикарь Дяо Сяосань — забрался под грузовик и ни за что не хотел вылезать. Кадровый ополченец Ван Чэнь принёс из хлева утуновый шест и попытался выгнать его оттуда, но Дяо Сяосань перекусил шест, как только он достиг его. Ни свинья, ни человек не уступали друг другу, это походило на перетягивание каната. Сидящего под машиной Дяо Сяосаня было не видно, но я вполне могу представить, как он перекусывает шест: вся щетина торчком, глазки яростно поблёскивают зелёным. Не домашняя свинья, а дикий зверь. В последующие месяцы и годы этот зверюга многому меня научил. Начинал он как враг, а потом стал советчиком. Как я уже упоминал, наша с Дяо Сяосанем история будет описана в последующих главах густыми мазками и в ярких цветах.