Студенты, хочу верить, делились со мной потому, что я никогда ничего не выпытывала и полностью им доверяла. Кроме того, в их глазах у меня была безупречная репутация. Вне сомнения, на меня работал стереотип. Белая молодая женщина, представительница среднего класса. Преподавательница колледжа. Что могло с такой приключиться? А мне настолько хотелось забыться, что однобокий характер наших отношений меня не смущал. Я выслушивала их, как бармен выслушивает посетителей, и, как бармен, была отгорожена стойкой. Для них я была только слушательницей, но меня исцеляли трагические истории моих студентов. Во мне нарастал какой-то внутренний протест. Приготовившись говорить в открытую, я и написала статью для «Нью-Йорк таймс». Кое-кто из студентов ее прочел. Они были потрясены. Затем вышла программа Опры. Многие увидели на экране меня, свою преподавательницу английского, которая рассказывала о том, как была изнасилована. В последующие несколько недель я встречала на улице бывших студентов. «Надо же, кто бы мог подумать, что вы… — бормотали они, — ну, то есть… сами понимаете… потому что…» Конечно. Потому что белая. Потому что выросла в благополучном городке. Потому что подписала рассказ своим именем, а иначе он бы остался выдумкой, а не фактом.

Героин я любила. У спиртного имелись недостатки — слишком уж много требовалось в себя влить, чтобы погрузиться в забвение; к тому же мне были противны и вкусовые ощущения, и воспоминания, связанные с алкоголем: моя мать пила. А вот кокаин валил меня с ног. Однажды в клубе под названием «Пирамида» я рухнула на пол в паралитических судорогах. Растаманы и белые девицы танцевали вокруг моего скрюченного тела. Я повторила эксперимент с кокаином еще несколько раз, просто чтобы удостовериться. «Экстази», грибы, кислотные «путешествия»? Говорят, они обостряют чувства? Моей целью было избавиться от чувств раз и навсегда.

Меня заносило в самые неожиданные места. То на пустыри, то в глухие переулки, да что там — даже в Афины. Как-то вечером, очухавшись от кайфа, я обнаружила, что сижу в крошечной греческой таверне. На столе стояло блюдо мелкой серебристой рыбы. Двое парней подбирали хлебом масло с моей тарелки. Мы поехали в какой-то дом на холме. Краем уха я услышала имя моего студента-грека, но его самого там не было. Мы курили гашиш и время от времени выходили проветриться. Один парень куда-то исчез, другой захотел со мной переспать. Еще бы: ведь меня, ни много ни мало, показывали по американскому телевидению.

Все в том же доме, где в задней комнате ширялись вновь прибывшие гости, я закуталась в чью-то куртку, потому что замерзла. В кармане оказалась использованная игла. Она впилась мне в бок. На секунду меня охватил ужас, сразу вспомнился СПИД, но тут я сделала то, в чем уже стала крупным специалистом: просчитала свои шансы. Это же Греция. Какой тут может быть риск?

Ровно через месяц настало время возвращаться домой. Я написала для «Нью-Йорк таймс» путевые заметки, которые напечатали только весной, специально для отпускников. Пока материал не вышел, я успела еще раз слетать в Европу с другим бывшим студентом, Джоном. Они с приятелем доставали по блату, через какого-то родственника, дешевые билеты в Амстердам. Накурившись до одурения, мы поехали ночным поездом в Берлин. Как раз в то время рушилась Берлинская стена. Уже за полночь мы добрались до бетонной громады, разделявшей Восток и Запад. Джон и Киппи споро взялись за дело. Попросили лом у компании охрипших, ликующих немцев и работали по очереди. Я держалась особняком. Здесь была чужая страна, да к тому же я оказалась единственной женщиной среди множества мужчин. Ко мне подвалил какой-то немец, предложил сигарету, бутылку, что-то проговорил и ухватил меня за ягодицу. Сверху, со стены, равнодушно взирал пограничник из Восточной Германии.

Как раз после этого, в Нью-Йорке, Джону и вмазали. Помню, как он появился из-за угла. Отсутствовал дольше обычного. Вернулся без очков, из носа сочилась кровь. Он был подавлен.

— Не дали? — спросила я.

Он мотнул головой. Не произнес ни слова. Мы двинулись по тротуару.

— Дали. По морде.

От этих слов я вздрогнула, как тогда, уколовшись об иголку в Афинах. Выплыл вопрос: сколько же может длиться черная полоса? Я не хотела, чтобы Джон впредь рисковал в одиночку, и заявила об этом без обиняков. Без нужды он и не рисковал, но временами, когда на нас накатывала безнадега, все же уходил один.

Неприятности росли как снежный ком, а затем, весной девяносто первого, когда я только что переехала в квартиру на Седьмой улице, для меня прозвучал звонок. Со мной что-то было не так, но поди знай, что именно. Я валялась в постели. Много ела, чего со мной не бывало со времен колледжа, и носила старые фланелевые ночнушки. Коробки после переезда так и стояли нераспакованными. Джон работал до изнеможения. Рядом со мной ему теперь было неуютно. Когда он появлялся, я посылала его купить травки. Меня разнесло. Я перестала заботиться о том, как выгляжу и за какое время смогу доплестись до клуба, если по пути не делать передышку. Распускаться не хотелось, но я не знала, что с собой делать.

Как-то мне позвонил друг детства и рассказал, что меня цитировали в одной книге. Он стал врачом и работал в Бостоне. Мою статью, опубликованную в «Нью-Йорк таймс», цитировала доктор Джудит Льюис Герман в своей монографии «Травма и восстановление». Я над этим только посмеялась. Когда-то мне и самой хотелось написать книгу, но было ясно, что я не справлюсь. Теперь, через десять лет после изнасилования Лайлы, моя фамилия появилась в качестве сноски в чужой книге. Я подумывала ее купить, но книга оказалась в твердом переплете — дороговато, — и, кроме того, я посчитала, что воспоминаний с меня хватит.

Прошло еще полгода, и мы с Джоном перестали встречаться; я записалась в спортивный клуб и обратилась к врачам. Джон по-прежнему сидел на наркотиках. Иногда я так отчаянно скучала, что совершала унизительные поступки. Умоляла его вернуться. Я четко сознавала, что он себя губит. Первая авеню стала для меня запретной чертой. Я не могла противиться притяжению моего старого района, и потому, когда подвернулся шанс провести пару месяцев в загородной творческой общине, я за него ухватилась.

Поселение «Дорленд маунтин артс колони», которое находится в горах сельской, фермерской Калифорнии, незамысловато по любым меркам. Домики выстроены из шлакоблоков и фанеры. Электричества нет. Бюджет у общины крошечный.

По приезде меня встретил человек по имени Роберт Уиллис. Боб. Он разменял восьмой десяток. Мне в глаза бросились его «рэнглеры», белая шляпа-стетсон и джинсовая рубашка. У него были серебристо-седые волосы, голубые глаза и дружелюбная манера держаться, однако говорил он мало.

Он зажег мою газовую лампу, зашел на следующий день удостовериться, что все в порядке, свозил меня в город за продуктами. Боб жил тут уже долгое время и видел, как люди приезжают и уезжают. Как ни странно, мы сдружились. Говорили о Нью-Йорке и о Франции. Боб провел там полгода, в похожей общине, на коневодческой ферме. В конце концов, у него в домике, после наступления темноты, при свете газовой лампы, я призналась ему, как меня и Лайлу изнасиловали. Он выслушал, произнеся лишь несколько слов. «Досталось же тебе». «От такого невозможно оправиться».