знаю. На самом деле почти про половину мне ничего не известно. Четырнадцать моих одноклассников бесследно сгинули в хаосе Гражданской, или эмигрировали, или растворились на просторах огромной страны, где так легко затеряться.

Но как сложилась жизнь шестнадцати остальных, я знаю.

Четверо погибнут на фронтах мировой войны. Меня от призыва спасло только то, что, когда подошел мой возраст, грянула революция. Все прочие кроме горбатого Силантьева-третьего (на снимке он прямо над директором) отправятся на войну «вольноперами».

Семерых заберет Гражданская: двое погибнут в белой армии, один в красной, Лимбаха расстреляют во время террора, Илюшина на улице зарежут бандиты, двоих убьет испанка.

Двоих репрессируют в тридцатые.

Баратов, геофизик (он справа от меня, с юношескими усиками), пропадет без вести в сорок первом, в ополчении.

До старости доживем только я и Костя Буткевич по кличке Бублик (крайний слева в первом ряду).

Что из этой печальной статистики следует — помимо очевидных банальностей про ужасный век и ужасную страну?

То, что мы с Буткевичем вытянули выигрышные билеты. Двое из шестнадцати. Как минимум из шестнадцати, а может быть, и из тридцати. Нам несказанно, фантастически повезло.

И что же? Три года назад я повидался с Костей, после, боже мой, полувека разлуки. Он где-то в прессе наткнулся на мое имя, позвонил, встретились.

Какое же это было тягостное свидание! Не потому что розовощекий смешливый Бублик стал сед, морщинист, сутул, а потому что половину времени он жаловался на старость, болезни, маленькую пенсию, неблагодарных детей, грубых соседей по квартире, «тошноту бытия». Под конец даже расплакался. «Помнишь, какие мы были?» — всё повторял он, сморкаясь в застиранный платок и им же утирая слезы.

А я думал: «Что же ты ревешь, неблагодарный ты дурак? Ведь ты счастливец, ты проскользнул меж всех пращей и стрел яростной судьбы, она тебя пощадила. Ради чего? Чтобы ты теперь ныл?». Но ничего такого, конечно, вслух говорить не стал, потому что наша встреча несколько напоминала рассказ «Толстый и тонкий». Я — счастливый в семейной жизни, обеспеченный, член-корреспондент и прочее, не мог укорять одинокого пенсионера-бухгалтера за уныние.

Но потом я долго об этом размышлял. Не о Бублике и даже не об убогой старости жителей бедной, плохо устроенной страны. Шире — про нелепый, поразительный парадокс человеческого существования.

Все мы — ну, почти все, за исключением тех, кто одержим комплексом суицидальности — боимся смерти, в любой опасной ситуации стремимся во что бы то ни стало выжить, следим за здоровьем, и так далее. Цель этих усилий, подчас неимоверных, вроде бы очевидна: мы хотим жить дольше. Тот, кто осуществил эту мечту, становится стариком. Человек получает заветный приз, но приз этот оказывается горек.

Об этом писал в своих «Сатирах» еще Ювенал, две тысячи лет назад:

«Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!»

— Этого просит здоровый, и только этого — хворый.

Но непрестанны и тяжки невзгоды при старости долгой.

Прежде всего безобразно и гадко лицо, не похоже

Даже само на себя; вместо кожи — какая-то шкура:

Щеки висят, посмотри, и лицо покрывают морщины.

…

Все старики — как один: все тело дрожит, как и голос,

Лысая вся голова, по-младенчески каплет из носа,

И безоружной десной он, несчастный, жует свою пищу:

В тягость старик и себе самому, и жене, и потомству.

Старостью брезгают, она считается некрасивой, пугающей. Стариков принято жалеть. В лучшем случае к ним относятся снисходительно, но чаще всего с досадой как к чему-то докучному, бесполезному, неинтересному. Покажите любой девушке сморщенную старуху и скажите: «Смотри — ты станешь такой, если разумно и правильно проживешь свою жизнь, так что старайся». Я полагаю, что девушка придет в ужас.

Мои рассуждения могут показаться тривиальными. Я ломлюсь в открытые двери. Но страх показаться тривиальным, стремление всегда и во всем оригинальничать — атрибут незрелости. А старость это прежде всего зрелость. Вот совершенно неоригинальная метафора. Жизнь подобна яблоку. Оно, конечно, радует взгляд, когда представляет собой почку или цветок, но назначение и смысл яблока — стать сочным плодом, созреть, и потом, повисев положенное время на ветке, быть сорванным и порадовать кого-то своей сладостью и ароматом. Такова и идеально прожитая жизнь.

К тому же вопросы, на которые ты не сумел найти удовлетворяющий ответ, тривиальными не бывают: в чем смысл жизни вообще и конкретно моей жизни; что я такое; как жить правильно и неправильно?

Много лет я пытаюсь ответить самому себе на самые важные вопросы. И вот дошел до последнего: как правильно стариться и как правильно уходить из жизни? Как сделать так, чтобы главный приз жизни воспринимался именно как приз, а не как «тошнота бытия»?

Драгоценнейший из жизненных навыков — умение быть счастливым. Вопреки всему. Кому-то этот дар достается от рождения — как моей первой жене Мирре, от которой счастье исходило постоянно, как аромат от цветка. Но это именно что дар, притом редкий, особенно в России, стране, привыкшей гордиться и даже упиваться несчастливостью. Мне не приходилось встречать безоблачно счастливого русского интеллигента, мы все в той или иной степени мазохисты. Чем сложнее устроена психика русского человека, тем труднее ему дается счастье. За исключением разве что искренне и глубоко религиозных людей вроде Иннокентия Ивановича. Те твердо знают, что во всем есть смысл, что жизнь хорошо закончится и потом, после конца, всё будет еще лучше. Старость и смерть им нисколько не страшны. Но такая вера — опять-таки дар. Я так не умею.

Но если ты чего-то не умеешь, этому можно учиться и научиться. Науку стареть — а это наука, притом сложная — нам никто не преподает. Значит, придется постигать ее самоучкой. Ничего, я высокомотивированный ученик. Я буду очень стараться.

Я давно собирался разобраться в этой теме, лет с пятидесяти. Даже несколько раз подступался, но ничего не получалось — одно умозрительное теоретизирование. Чтобы по-настоящему ощутить старость, надо стать стариком. Точно так же не способен сказать ничего содержательного о любви тот, кто никогда ее не испытывал.

У нас в России люди превращаются в стариков лет с шестидесяти. Из-за скверных условий жизни (скудного питания, плохого медобслуживания, массы нездоровых привычек) советский человек дряхлеет раньше, чем западный. Но мне повезло. Мое старение отсрочилось и замедлилось, потому что я женился на Тине, и она продлила мне молодость своей любовью, своей силой, тем, что родила Марка.

Ну вот, и