— Как и наша с тобой.

— Тохучар! Я не умаляю твоих заслуг... — Собрав на латунных скулах борозды морщин, Барс с Отгрызенной Лапой вглядывался, стараясь поймать за хвост ускользающую правду нойона. «Тебя здесь ещё только не хватало, шайтана...» — подумал старик и перевёл взгляд на лицо гостя, странно изменившееся за давностью их последней встречи. — Умерь гордыню, брат. Мы-то уж с тобой довольно напились крови врагов... И боги не раз испытывали зависть к нашим победам. Ответь мне: если я — правая рука Кагана, а ты — левая... то кто же, по-твоему, Джэбэ? — вытаращенный глаз уставился на Тохучара.

— Он палец на твоей руке... У меня в тумене тоже есть такие же: молодые, ретивые, дерзкие...

— О, не-ет! Таких — у тебя нет! И не забывай... Джэбэ сам возглавляет тумен! Кстати, сколько с тобой мечей? Пыли было до небес! — едко усмехнулся багатур.

— Со мной весь мой тумен — десять тысяч всадников... и пять тысяч всякого сброда. Это «мясо» можно будет первым бросить в когти урусского медведя. Скажи, Субэдэй, что за племя хрисаны? Они сильны? Многочисленны?

— Да, они и вправду сильны и опасны, как разъярённый медведь. Народ их плодовит, мечи длинны, а руки в сече не знают устали...

Но с приходом твоих воинов, — Субэдэй почесал грудь плёткой, — войско хрисанов... против нас будет не более чем струйка дыма во тьме. Ты что-то хотел спросить?

— Ты прозорлив, как гриф... и хитёр, как барс, путающий след. Твои слова: Джэбэ завтра будет драться с урусами, так?

— К чему ты клонишь, нойон?

— А как же Стрела? Ведь он не желает ни с кем делиться победой... Даже с тобой?

— Кхэ... Вот ты о чём, — скрипуче хахакнул багатур. — Хороший вопрос. Но ответ на него сможет дать только завтрашний бой. Жизнь — это смерть. Смерть — это жизнь. Разве не так говорят наши мудрецы?

Вместо ответа нойон поманил длинным пальцем Субэдэя и, понизив голос до шёпота, поведал ему о приказе Чингизхана.

— Теперь о главном. Мне было велено отправиться на запад, на поиски вас... Быть рядом в чёрный день... и передать тебе в руки послание Великого Кагана. Вот оно.

Отряхивая пыль со свитка, Тохучар протянул его багатуру.

— Тебе ведомо, что написал Величайший?

— Нет. Но я, как, и ты, знаю другое... Ослушаться воли Кагана нельзя.

— Хай, хай... — Старик отдёрнул руку от протянутого свёртка, как от огня. Язык Барса с Отгрызенной Лапой безмолвствовал, но Тохучар и без слов понял всё. «Может быть, Единственный... желает нам удачи в битвах... — говорил слезящийся от дыма очага глаз старика, — а быть может, он приказывает повернуть коней на восток? К Золотому Шатру? Тогда... наши воины откажутся доставать из ножен мечи... А утром тут будут урусы! Если орда уйдёт перед самой битвой, что подумают о нас презренные хрисаны? Ойе! Эти злобные псы разнесут по всей Руси, что войско великого Чингизхана при одном только виде их бород показывает хвосты лошадей!»

Концом обгоревшей ветки зарывая в золу заплутавшего муравья, Тохучар спросил:

— Так каков будет твой ответ?

— Ты мне ничего не говорил. Я тебя... до битвы не видел. Стало быть, и ничего не слышал. Сейчас я буду спать. Отдохни и ты, путь был неблизким. Утром я поведу войско навстречу урусам... И если боги сохранят мне жизнь, то после битвы, перед всей ордой... ты передашь мне свиток Потрясателя Вселенной...

— Ловко у тебя всё получается, Субэдэй... Что тут скажешь? Но ты знаешь, как говорят наши мудрецы. — Тохучар зловеще усмехнулся и похоронил муравья, надвинув на него загнутым вверх носком сапога ворох раскалённой золы. — «Что сделаешь для друга, то сделает для тебя и друг... К скупому гость не стучится». Да, брат мой, всё может быть так, как хочешь ты... если я буду знать, где завтра встанет для боя мой тумен. Я тоже, как и твой Джэбэ, ни с кем не привык делиться славой... Даже с тобой, Субэдэй...

— Хм, хороший ответ... — Багатур пару раз метнул на Тохучара подозрительный взгляд. Хитрые, злые искры мелькнули в его настороженном оке, когда он стал устраиваться на ложе. — На дне терпения оседает золото, брат. Были бы буйволы, а погонщики найдутся. Всё будет завтра. Прощай.

…Разговор с нойоном отравил весь сон Субэдэю. Битую ночь он вертелся, не находя себе места; смотрел на прогоревший костёр, наблюдал, как обречённо перемигивались малиновые искры в седых углях и как беззвучно заканчивали свой век.

Во время переговоров с Тохучаром он неожиданно нащупал языком выпавший зуб... Ни с того ни с сего взял и выпал. Багатур не показал виду, но...

Это было дурное предзнаменование. Субэдэй лежал на шкурах, испытывая худое предчувствие. Путь воина приучил его верить в приметы, отправлял ему навстречу целый рой явных и неявных знамений; в вещих снах упреждал о своих намерениях, прежде чем послать разящие стрелы или разграбить отправленный в Коренную Орду караван.

Тропа войны вела с багатуром честную игру, окружая его знаками и приметами, возвещавшими об исходе битв, о грядущей крови, о числе жертв, о настроениях врага. Субэдэй знал и любил войну, как рыбак море, как пахарь землю. Подобно земледельцу, читавшему по закатам, луне, поведению животных и птиц неписаную книгу естества, он по частицам и крохам, по заметным только ему следам читал распахнутую перед ним книгу войны, вписывая в неё свои победы и подвиги.

...И сейчас, глядя на мерцавшие малиновые огоньки, он унимал себя тем, что зуб выпал прежде, а не во время боя, и неприятности, кои его поджидают, не окажутся роковыми. Субэдэй ещё раз посмотрел на свой выпавший зуб. Стёртый от времени, гнилой и зелёный, он, как осколок прошлого, давно пережитого, лежал на ладони.

Прошептав над ним заклинание, старик сунул его в мешочек из оленьей замши, в котором хранился и высушенный жгут его пуповины, связывавший некогда с материнским началом, и яркая вороная, с синим отливом, как сорочье крыло, прядка родимых волос, срезанная отцом с его головы ещё в колыбели, и многое другое, тайное, сокровенное, что составляло его самого, с чем кочевник-монгол не расстаётся до смерти, что забирает с собой в могилу.

Распрощавшись с мыслью о сне, Субэдэй, накинув на плечи доху, вышел на воздух. Ночь неохотно прощалась со своим звёздным скипетром. За Калкой, над серой прорвой степи, в сапфирной пучине жгуче сияла Утренняя звезда. Окоём неба на востоке ещё не начал наливаться багрянцем, до зари ещё оставалось время. Багатур огляделся: на горбатых хребтах холмов млела подтаявшая жемчужина луны. На земле смыкались, перекрещивались тени. Вниз по реке темнели покрышки юрт.

Субэдэй подивился: было столь тихо, что он даже услыхал в табунах мерный звяк медного ботала[254]. «Недолго осталось... Загорится восток... и начнётся». Старый полководец присел на оставленные с вечера скатки войлоков. Ему зримо увиделись бурые узлы пыли, десятки и сотни нукеров, несущиеся по всем направлениям... Слух его будто бы уловил дребезжащий верезг[255] старшинских рожков, грохот литавр и голос боевых труб, похожий на рёв марала[256], ржание лошадей и неистовые крики распалявших себя перед боем воинов...