— Юрий Яковлевич, — Пафнутьев не пожелал услышать последних слов Лубовского, — если не возражаете, я бы хотел поговорить об этих десяти томах. Есть несколько вопросов.

— Я не буду на них отвечать. Я уже все сказал, на все вопросы ответил, и добавить мне нечего. Поймите, Павел Николаевич, я не имею права отвечать сейчас ни на один ваш вопрос. Потому что каждым своим ответом, независимо, будет он удачным, неудачным, честным или лукавым, я уже как бы расписываюсь в некой своей виновности. Вы это понимаете?

— Я понимаю то, что вы говорите, но согласиться не могу. Простите.

— И не надо со мной соглашаться.

— А если мы поговорим о газетном материале, который недавно вышел в какой-то там московской газете?

— И о нем не будем говорить. Я уже назвал вам фамилию Фырнина. Вы пропустили ее мимо ушей. Или сделали вид. Из этого газетного материала торчат ваши уши, Павел Николаевич. Ход неплохой, могу подтвердить. Вы загнали меня в угол и теперь хотите вынудить оправдываться. Я не буду оправдываться.

— Я не имею к этому материалу ни малейшего отношения, — твердо сказал Пафнутьев.

— Не надо, Павел Николаевич, это несерьезно. Имеете вы к нему отношение или не имеете, мне это безразлично. Я уверен, что имеете. Для меня этого достаточно. Такой вот у меня каприз.

— Ну что ж, позиция правильная, — одобрительно кивнул Пафнутьев. — Наверно, все люди живут именно с такой позицией. Я, например, тоже могу признаться, что не чужд подобных убеждений.

— Это прекрасно! — воскликнул Лубовский и, порывисто встав с кресла, обошел вокруг стола. — Хотите еще что-нибудь выпить?

— Чуть попозже, — сказал Пафнутьев.

— Тогда я скажу наконец нечто важное... На кону миллион долларов. Эта сумма может увеличиться до двух, трех, пяти. До пяти миллионов долларов. Согласитесь, деньги неплохие.

— Деньги потрясающие! — искренне воскликнул Пафнутьев.

— Будет на кону один миллион или пять миллионов... Зависит от вашего усердия, Павел Николаевич. Если вы блестяще справитесь с поставленной задачей... Это будет оценено по достоинству. А миллион я готов вам дать хоть сейчас в качестве аванса.

— Боже! Иисусе Христе! — в ужасе воскликнул Пафнутьев. — Куда с ним, с миллионом-то?! Ведь меня любая таможня за одно место схватит!

— Положите в банк. Здесь, в Испании. Я могу вам посоветовать хороший банк.

— Какие деньги, какие деньги! — Обхватив голову руками, Пафнутьев начал горестно раскачиваться из стороны в сторону. — Ведь если они не достанутся мне, они же наверняка кому-то достанутся, а? Такие деньги не могут быть беспризорными...

— Я даже мог бы вам сказать, кому именно... — подтвердил Лубовский. — Но не скажу. Не потому, что не доверяю, не надо вам этого знать, спокойнее будете спать.

— Спать — это хорошо, — единственное, что нашелся ответить Пафнутьев.

— Павел Николаевич, я пригласил вас именно для этого разговора. Вы должны разбомбить эту статью и разбомбить уголовное дело. Вам это под силу. Не потому, что я в вас верю, нет, вера — это пустое. Я знаю. И всем вашим руководством это будет принято с облегчением и даже с одобрением.

— Да, это не исключено, — кивнул Пафнутьев.

— Не надо лукавить, Павел Николаевич... Исключена как раз любая другая реакция руководства. Под руководством я понимаю всех от вашего уровня и вверх до бесконечности. Вы меня понимаете? — Лубовский указал пальцем куда-то вверх, в беспредельную высоту.

— Вполне.

— Павел Николаевич, хотите, признаюсь... Я — торгаш. Я хороший торгаш. И мы сможем с вами сторговаться.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — ответил Пафнутьев.

— Не надо мне сейчас ничего отвечать. Все, что вы сейчас скажете, будет случайным и легковесным. Ответ дадите завтра утром, перед моим отлетом в Лондон.

— Вы летите в Лондон? — восхитился Пафнутьев. — А как же визы, таможни и прочее?

— Перед моим отлетом встретимся с вами на одну минуту. Ровно на одну минуту. И вы дадите мне ответ. Я готов, не дожидаясь вашего возвращения в Москву, положить в лондонский банк миллион. Под ваше слово. Я убедился, что вы профессионал высокого класса. Мы с вами где-то... Сопоставимы. Да, Павел Николаевич, да. Ваша дурашливость, шутовство, кураж... Это не глупость, это класс. Я кое-что от вас почерпнул. Если хотите, скажу круче — за эти несколько дней я прошел вашу школу. Не надо отвечать, — заметив, что Пафнутьев порывается что-то сказать, Лубовский выставил перед ним обе свои ладони. — Завтра утром, примерно в семь, мы с вами встречаемся за этим столом. Вы можете кивнуть головой сверху вниз, можете кивнуть из стороны в сторону... Я все пойму. Заметано?

Пафнутьев кивнул головой сверху вниз.

А потом был долгий вечер, сумерки, темнеющее море, невдалеке проходили какие-то суда, скорее всего прогулочные, туристические. С них неслась музыка, доносилось дыхание чужой праздной, праздничной жизни. Пафнутьев спустился к берегу, присмотрел себе камень, пристроился на нем и замер. Шелестела у ног маленькая прирученная европейская волна, где-то в море кричал и плескался Слава, к Пафнутьеву несколько раз спускалась с площадки Маша, спрашивала, не хочет ли он чего, Пафнутьев молча и печально качал головой из стороны в сторону — ничего, милая Машенька, не надо.

— Ты помнишь, что я тебе сказала? — спросила Маша негромко.

— Да.

— Я не себя имела в виду.

— Знаю.

— Ты надежный человек?

— Да.

— Я могу быть спокойна?

— Да.

— У тебя завтра большой день, — произнесла Маша без вопроса, это и не был вопрос, это было предупреждение. Она подняла руку и помахала в воздухе. — Больше не пей. Пока!

Пафнутьев с трудом оторвал от камня тяжелую свою ладонь, махнул приветственно и тут же снова уронил ее на теплую шершавую поверхность.

Слава выбрался наконец из воды, молча прошел мимо Пафнутьева, поднялся по ступенькам на площадку, сел в кресло рядом с Лубовским, закинул ногу на ногу.

— Как вода? — спросил Лубовский.

— Нормально.

— Неплохой был мужик. — Лубовский кивнул в сторону сидящего у воды Пафнутьева.

— А что с ним случилось?

— Автомобильная авария.

— Надо же... Когда?

— Завтра.

— Отказался?

— Еще нет, но откажется. Он не пойдет на это. Не сможет. Соглашаются или сразу, или никогда. Он из вторых.

— А что с машиной?

— Разбилась... Сгорела... Восстановлению не подлежит.

— Понял, — кивнул Слава.

Закат погас, и только над морем еще какое-то время теплилось золотистое свечение. Но и оно продолжалось недолго, наступила южная ночь. Пафнутьев прошел в выделенную ему комнату и тут же улегся спать — не стал он смотреть испанское телевидение, не стал слушать испанские мелодии и любоваться испанскими красавицами — так уж получилось, что напоминали они ему цыганок с Киевского вокзала Москвы.