— Я пришёл сюда не спорить о Димитрии, — оборвал он Брыся. — Ты поляк и ходишь по чужой земле, пусть оружие докажет правомерность этого.

— Твоя милость тоже на чужой земле, зачем же нам оставлять в ней свои кости, — попытался спорить Брысь и как-то отвратительно вильнул задом.

— Затем, чтобы не позорить достоинство воина. Я слышал, что твой Димитрий виляет так же, — брезгливо сказал Делагарди и приказал: — На кол его! А святой отец пусть посмотрит, как мы расправляемся с позорниками и расскажет о том своей пастве.

Союзное войско двинулось к Твери, Зборовский вышел навстречу. Неприятель развернулся у него на глазах: справа финны, в центре немецкая пехота, слева конные французы и шведы, за ними Скопин со своими пешцами. Зборовский с тревогой наблюдал за ними — слишком много пушек и пищалей против его гусар. Раздались первые выстрелы, но тут, заглушая их, раскатился гром, и внезапно грянула гроза. Дождь превратился в ливень, порох вымок, стрельба поневоле прекратилась. Польские гусары устремились к пушкам в надежде овладеть ими, французы смешались, напёрли на москвичей, те расстроили шведов. Хуже всего повели себя финны и немцы: увидев начальный беспорядок в войске, они бросились к шведскому обозу и начали грабить. Шведы, ещё державшие неприятеля, побежали защищать своё добро. Напрасно пытался остановить их доблестный Делагарди — получив три раны, он был вынужден отступить тоже. Но погода держала нейтралитет, за стеной ливня уже ничего нельзя было увидеть, кони падали, Зборовскому, тоже раненному в бедро и едва не пленённому, не удалось закрепить победу, пришлось отойти за городские стены.

Непогода препятствовала битве и на другой день, всё утихло лишь к вечеру. И вот за час перед рассветом русские и шведы скрытно подобрались к крепостному острогу и согласным ударом взяли его. Вскочивших в переполохе поляков вогнали обратно, на их плечах ворвались в крепость, били наповал, в диком озлоблении, наполнили крепость трупами, отняли знамёна, пушки. Вырвалась лишь некоторая часть во главе с полуодетым Зборовским, их гнали сорок вёрст в направлении к Волоколамску. Победа над неприятелем была полная!

Скопин настаивал идти дальше, к Москве, Делагарди с ним вполне согласился, однако союзное войско, едва сделав несколько вёрст, остановилось. Возмутились финны, они не хотели идти вглубь страны, не получив жалования, а кроме того, сердились на русских, якобы грабящих их обозы — это у них-то, у которых обозов и вовсе не было. Их поддержали такие же безобозные французы, вскоре волнение охватило всех, начальников не слушали. Делагарди решительно ворвался к смутьянам, у одних вырывал знамёна, других лишал наград, третьим грозил смертью. Волнение утихло, но продолжать поход с таким настроем не имело смысла. Оставив небольшой отряд в тысячу человек для помощи Скопину, он медленно двинулся в обратном направлении и остановился в Торжке.

Зборовский, едва оправившись от раны, устремился к Троице, там стали собираться многие, изгнанные Скопиным с насиженных мест. В царика больше не верили, понимали, что единственная сила, способная противостоять русско-шведской угрозе с севера, находится у Сапеги. Его всячески превозносили и подвигали на решительную борьбу с союзниками. Сам царик забрасывал гетмана подобострастными посланиями.

«Искренне и верно нам любезный! — писал он из Тушина 24 июля. — Мы не раз писали уже, напоминая, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда Бог удостоит благословить предприятия наши. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим благосклонность вашу оставить там всё и спешить как можно скорее со всем войском вашим к главному стану, давая между тем знать другим, чтобы и иные спешили сюда же».

В тот же день Сапеге летит второе, полное отчаяния письмо:

«Изменники почти на плечах наших вошли в Тверь и так разгромили, что наши до сего времени собраться не могут. А потому наше желание есть, чтобы ваша благосклонность, обратив внимание на сие поражение, придумали, каким образом воспрепятствовать неприятелю пользоваться до конца своим успехом, ибо дело идёт о славе нашего народа и сохранении нас всех; после этой удачи неприятеля не случилось бы ещё чего худшего...»

Однако своенравный гетман не очень-то торопился стать спасителем, он заботился прежде всего о себе, а непосредственно до него дело пока не дошло. Нетерпеливый Зборовский рвался в бой. «Что держит пана гетмана возле жалкой обители? — недоумевал он. — Может быть, он страшится разрушить храмы или малёванные доски, на которые молятся эти дикари? Давно пора оставить церемонии и беспощадно разорить её; лиса, отправляясь в курятник, не думает о сбережении насестов».

— Я с лисьими повадками не знаком, — усмехнулся Сапега, — покажи, если хочешь сам. Может быть, на приступе тебе повезёт больше, чем в недавней защите.

Обиженный насмешкой Зборовский искал сочувствия у сподвижников, их среди новоприбывших оказалось немало. Особенно усердствовал Михаил Салтыков, изгнанный Скопиным из Орешка, и думный дьяк Иван Грамотен. Они повадились подъезжать к крепостным стенам и уверять защитников, что те единственные, кто ещё упорствует в своём заблуждении.

— Царь Димитрий послал нас вперёд себя, с ним Скопин, Шереметев, и все русские люди; если не покоритесь, придёт сам и уже не примет вашего челобитья...

Защитники на такую дешёвку не ловились, настоящее положение дел им было хорошо известно.

— Красно лжёте, — неслось со стен, — только никто вам не верит. Вот если бы сказали, что князь Михаил под Тверью поровнял берега телами вашими, а птицы и звери насыщаются ими, так мы бы поверили. Берите в руки оружие, и пусть Бог рассудит, кто говорит правду.

Бравада шла от отчаяния, в крепости набиралось к этому времени едва ли двести человек, годных к оружию. Малочисленность защитников была очевидной, и Зборовский продолжал склонять Сапегу к новому приступу. Гетман, разомлевший от жары и неумеренного употребления вина, отмахивался от него, как от докучливого шмеля, наконец не выдержал:

— От тебя в ушах оскомина, собирай охочих людей и веди к крепости.

Вызвались идти в основном новоприбывшие, их толкала горечь недавнего поражения. Во вражеском стане началось оживление, что сразу заметили в крепости, и обеспокоились, особенно воеводы, более всех понимавшие грядущую опасность. Голохвастов, на что всегда суматошно-деятельный, и тот приуныл, засел в воеводских палатах, недвижно уставившись перед собой. Долгорукий хмуро посматривал на него и думал: «Всегда ведь лез со своими придумками, инчас не остановишь, а тут слова не вытянешь».

— Тебя будто на лету прибили, — недовольно буркнул он.

Голохвастов поднял растерянные глаза.

— Ума не приложу как быть. Бойцов с трудом на одну стену наберётся, а ежели с разных сторон двинут? На братию надежды нет: кто не изгиб, тот телом изнемог... — помолчал и неуверенно продолжил: — Может, к Сапеге кого послать? Затеем переговоры, потянем время, тем часом Скопин подойдёт, он уже недалече.

«Опять про старое вспомнил?» — возникла у Долгорукого былая подозрительность и тут же угасла — сейчас, когда подошли к самому краю, хороши любые средства. Только начал было обдумывать высказанное, в сенях послышался шум и к воеводам ворвалась прачка Ефросиния, сразу заполнившая собой просторную палату.