Он заставил-таки загореться тяжелые дубовые обрубки…

Жить стало чуть легче — брезжила весна, а с нею и избавление от холодов, от серой зимней стылости и, хотите верьте, хотите нет, даже от беды. Хотя кто способен уберечься от беды? И все равно сделалось ясно, что холода уже не добьют их. Голод, он может добить, снарядный осколок может, бомба тоже может, а вот холод уже нет.

Борисов продолжал работать над книгой. Хотя кому она была нужна, книга эта, Борисов не знал. В часть к моряку он отправил письмо — Борисова беспокоило, что тот долго не появляется в Питере — не случилось ли какой беды?

Как-то Борисов пошел проверить солнечные часы, «стрелки подвести» — заботу о часах он не снимал с себя, не хотел снимать, ходил к часам, как солдат на вахту, чистил площадку, менял наклон шпенька на деревянной доске, и хотя сверять «стрелки» было не с чем — поправлял шпенек, пользуясь простым арифметическим расчетом, каждый раз удивлялся тому, что доска еще не украдена, не пущена на растопку, потом прощально стоял у часов, будто в карауле, и отбывал домой.

В этот раз пришел — смотрит, у часов мнет унтами снег военный в белом полушубке и барашковой шапке, украшенной новой, поблескивающей эмалью звездочкой. На боку у военного громоздилась толстая брезентовая сумка из-под противогаза, у Борисова такая сумка тоже была, но он ее сжег в буржуйке. В каком звании, в какой должности был этот человек — не разобрать: петлицы со знаками различия военные на полушубках не носили. Шапка и полушубок были обычные, их имели многие командиры, а вот унты такие были положены только летчикам.

Выходит, человек этот служил в авиации. И скорее всего, летал на Большую землю — цвет лица у него был неблокадным. Борисов сглотнул слюну и постарался отвлечься от этого человека — тот был очень благополучным. До черной зависти благополучным. Что-то обиженное, горькое возникло в Борисове, он нагнулся над доской, рукавицей соскреб с нее липкую изморозь. Перед глазами заскакали, зарезвились алые мушки. Никому не ведомо, что будет завтра, кто умрет, а кто останется жить — все люди ходят под Богом, а если не под Богом, то под своим взводным либо ротным командиром, и у всех собственная судьба, которая, как и жизнь — одна. И у этого сытого военного — тоже.

— Эй, де-ед! — неожиданно услышал он крик.

«Ну вот, еще и деда какого-то нелегкая принесла, — недовольно подумал Борисов, обрезал себя, — дедов в Питере осталось — раз-два и обчелся, всех выбила блокада, чего быть недовольным? Их хранить, лелеять надо. Дышать, оберегать…»

— Это ты, дед, часы построил? — снова раздался возглас.

Борисов вздрогнул: выходит, «дед» — это он? Приподнялся над доской, посмотрел на румяного военного.

— Я!

От военного пахло табаком и водкой. Еще здоровьем, если здоровье может иметь запах. И немного — одеколоном. Совсем немного. Военный стянул с руки меховую перчатку, забрался в разбухшую противогазную сумку, достал буханку хлеба. Отломил половину, протянул Борисову.

— Держи!

— Зачем? — спросил Борисов слабо.

— Странный вопрос. Гонорар за солнечные часы!

— Спасибо. — Борисов взял хлеб. Полбуханки хлеба стоили ныне на рынке двое часов. — Спасибо… — Борисов втянул в себя хлебный дух.

Ноздри слиплись, голова пошла кругом.

— Извини меня, товарищ, — тем временем поправился военный, — ты, оказывается, вовсе не дед.

— В общем-то да, — признался Борисов.

— Блокада-а, — протянул военный горестно, как-то плаксиво, — проклятая война.

— Войн непроклятых не бывает. Всякую войну обязательно кто-нибудь проклинает.

— Ты когда еще здесь будешь? — спросил военный, вгляделся в фанерку, определяя, сколько сейчас времени. От деревянного шпенька падала короткая, едва приметная тень.

— Почти каждый день. Завтра буду снова, — ответил Борисов.

— Надо же, какая простая и мудрая штука — солнечные часы! — Военный покачал головой.

— Ничего мудрого в них нет!

Откуда-то с залива принесся ветер, приволок хвост снеговой крупы, морской сырости, которую не брал даже мороз.

Военный на ветер не обратил внимания, для него все эти перемещения воздуха, насыщенного морской мокретью и мелким клейким снегом, существовали только в одной ипостаси — помогает ветер взлетать или нет: против ветра взлетать, например, сподручно, по ветру сподручнее садиться. А может, это и не так, Борисов не был в воздухоплавании специалистом. Борисова ветер просадил насквозь.

— В следующий вторник я снова сюда приду, — сказал военный, пожевал губами, что-то соображая, спросил: — В котором часу будешь здесь?

— Да в этот же час. Я всегда прихожу в одно и то же время. Иначе часы не скорректировать.

— Все понятно. — Военный приложил руку к барашковой шапке. — До следующего вторника!

Борисов шел домой и думал о подарке. Полбуханки черняшки… Черняшка. Разве можно так звать хлеб? Черняшка — это что-то сухое, пахнущее подвалом и подворотней, приблатненными компаниями, а хлеб — это то самое, выше которого в Питере может быть только жизнь.

Да, дорогой подарок сделал военный. А разве морячок делал дешевые подарки? Подарки вообще не могут быть дорогими или дешевыми. Всякий подарок дорог, даже самый пустячный. А моряк сделал Борисову и Светлане подарок, дороже которого быть не может, — подарил им жизнь. Эх, моряк, моряк! Что же так долго от тебя нет вестей?

— Богато по нынешним временам, — сказала Светлана, когда он вытащил из-за пазухи хлеб, голос ее заставил Борисова встревожиться.

— Что-то произошло? — спросил он.

— Нет.

— О чем ты думаешь?

— О детях. Тех детях, которых уже нет. Помнишь, я тебе показывала детский рисунок? Дым, дым и овал посреди дыма?

— Конечно, помню.

— Самое правдивое изображение войны из всех, которые я знаю. Г-господи, неужели никого из детей моей группы уже нет в живых? — Светлана неверяще прижала руки к щекам.

— Никого нет, — жестко ответил Борисов. Жесткость эта была необходима, она отрезвляет человека, словно боль, и вообще это особой род жесткости, нужный, как лекарство. Это жестокость милосердия. — И с этим надо смириться, — сказал Борисов.

— Во время осенних обстрелов, когда в городе еще было электричество и ходили трамваи, один снаряд попал в трамвай, просек его навылет и всадился в угол дома. Осколки градом сыпанули, порубили людей. Из страшного, дырявого, словно решето, вагона вытащили белокурую голубоглазую девочку с отрубленной рукой, положили на носилки. Девочка все время поднималась, пытаясь соскочить с носилок, и кричала тоненьким, искаженным болью голоском: «Принесите мне мою руку, она осталась в трамвае. Пожалуйста, принесите мне мою руку!» У тех, кто слышал ее крик, на глазах стояли слезы, каждый готов был отдать свою руку девочке, лишь бы она не кричала.