солнце всходило над степью, окрашивая всё окрест в алые тона. Воздух был необыкновенно чист, прозрачен, и видно было далеко-далеко, до края степи, а может быть и дальше, за край, только различить это глазу было не дано.

Неожиданно на горизонте объявились чёрные точки. Одна, две... Потом с десяток. Они слились в чёрное пятно, и оно двинулось навстречу тумену.

Субэдей, скакавший рядом с Темучином, поднял козырьком руку над глазами, вглядываясь вдаль. Лицо насторожилось. Насторожился и Джелме. Раздались тревожные голоса:

— Кто это?

— А вон, смотри, ещё...

Темучин поднял голову, вгляделся. Различил — всадники, сотня или чуть более. Но было в них что-то странное, однако расстояние не давало разглядеть их достаточно ясно. И всё же он разглядел, в чём была странность приближающихся всадников. Навстречу тумену двигались люди на перегруженных поклажей конях. Чересседельные сумы были полны, раздувая бока коней, а и сверх их навалено было что-то, громоздящееся выше всадников.

Темучин выпрямился в седле.

Всадники приближались.

И вдруг первый из них, широко раскрывая рот, закричал, захлёбываясь от радости:

— С победой! С победой!

Темучин натянул поводья и остановил Саврасого.

Остановились и те, кто скакал с ним рядом.

— С победой! С победой! — всё вопил и вопил, ударяя гутулами в бока шатающейся от груза лошади, первый из сотни на дороге.

И тут Темучин узнал его. Это был нойон Кучу к. Лицо нойона было красно не то от натуги, с которой он выкрикивал своё «С победой! С победой!», не то от усилий, с которыми он удерживал поклажу, наложенную на чересседельные сумы и наваливающуюся ему на спину. В том положении, в каком нойон находился в седле, удержаться и впрямь стоило больших сил.

Нойон подъехал и раскрыл было рот, но, вглядевшись в лицо Темучина, решил воздержаться от дальнейших поздравлений. Забормотал невнятно:

— Мы здесь, у куреня, задержались... Как мимо добра пройти... Хану Хаатаю-то конец... Вот мы и...

Темучин молчал и только смотрел на Кучука. Но как смотрел! Глаза его — широко распахнутые, ясные, яркие на жёлто-медном лице — всё больше и больше разгорались холодным огнём. Он не разглядывал ни поклажу на коне нойона, ни поклажу на конях его нукеров, ни коней, ни всадников, и даже нойону в лицо он не глядел. Скорее всего, когда так смотрят, заглядывают только внутрь себя, и он, Темучин, в эту минуту, наверное, заглядывал в свою душу. А может, ещё и тропу разглядывал, которую ему указывало Высокое небо.

Тысячи воинов были за спиной Темучина, тысячи коней, десятки людей и коней окружали и с одной и с другой руки, и всё это множество людей молчало вместе с ним, а застывшие кони не смели не то что копытом о наледь дороги ударить, но и уздой брякнуть.

Нойон Кучук полез с лошади, неловко высвобождая гутул из стремени. Но гутул зацепился за чересседельную суму и не выходил из стремени. Нойон в отчаянии рванул ногу, и со спины коня с глухим стуком посыпалась на обледеневшую дорогу поклажа.

Строй на дороге по-прежнему молчал.

Нойон опустился на колени и пополз к Темучину.

— Пощади, — сказал хрипло, едва различимо, и яснее выговорил: — Прости... — И опять едва различимо, но с мукой и смертной тоской: — Пощади...

Протянул руки к Темучину:

— Пощади!

Рванул халат на груди, обнажая тело.

Медленно-медленно Темучин повернул лицо к Джелме, и все услышали жёсткое, хлёсткое — фи-и-ю, — стрела ударила под горло Кучуку, как раз меж раздернутых краёв ворота халата. Тело нойона откинулось, напряглось, как если бы он пытался подняться с колен, и пошло вперёд. Кучук упал лицом на наледь дороги. Стрела Джелме была стрелой для дальнего боя и, прошив навылет грудь нойона, вышла сзади на половину длины. Окровавленный наконечник дрожал, вибрируя.

7

В юрте было темновато. Хозяин — грузный, медлительный Алтай — забывал подбрасывать в огонь зажжённого очага сучья. Кинет ветку, другую и, пока они не сгорят, сидит недвижимо, смотрит на пляшущее пламя. И разговор в юрте был, как это пламя — вроде бы и не гаснет, но и жару нет. Гости Алтана — Сача-беки и два молодых нойона Сорган и Аучу. Всё, о чём принято спросить при встрече — как перезимовал скот, как дети и жена, не хворает ли хозяин, — было сказано, но каждый из сидящих у очага знал, что не это привело их в юрту Алтана и не об этом они хотели говорить. Но никто не решался первым сказать о том, что томило души. Сорган и Аучу были молоды, но понимали, что не след им выставляться прежде старших. Сача-беки — горячий и быстрый — из гордыни, сжимавшей горло. А грузный Алтай и вовсе не начал бы разговор. Такие, как он, чаще всего сами ничего не начинают.

И всё-таки начал именно Алтай.

Колыхнув великим чревом, он выдавил не то вздох, не то всхлип — «ха...» — и сказал без предварительных слов и связи с уже говорённым:

— Меркитов разгромил и Хаатая зарубил.

Это и было главным. Слова упали тяжело, как топор на плаху.

Сача-беки вскинул голову, будто ткнули в бок, хотел что-то сказать, но только рот искривил, а губ не разомкнул.

— Ну-ну, — протянул Алтай, глядя на него, — ну-ну...

Многое прочёл в этом неопределённом «ну-ну» Сача-беки, и видно стало даже в полутьме юрты, что лицо его загорелось жаром.

Алтай не отвёл взгляда, а глаза Алтана были что глаза старой лошади, которая много дорог знала — и посуху, и по грязи, и по снежной наледи, под седлом ходила, арбу таскала, и холку ей набил жёсткий хомут; но ведомо лошади было, что и ныне хомут оденут, кнут будет в руках у возницы и ляжет он плотно на её спину, — ан не уйти от того и из оглобель не выдраться.

Сача-беки это, видать, понял. Тоже погарцевал по степи и видел всякое и со всячиной. Невесть отчего закинул голову и надолго уставился в отверстие над очагом, куда уходил дым. А там ничего и увидеть-то было нельзя — дыра и в ней темнеющее небо. Но, знать, что-то увидел. Смотрел уж больно внимательно.

Молодые нойоны переглянулись.

Сача-беки наконец разомкнул губы:

— Да, меркитов побил. Это точно.

Слова выговаривал, как от жёсткого откусывал.

И тут несмело вставил своё Аучу:

— Пленных, говорят, взял несметно. Богатством огрузился.

Замолчал.

Нет, не клеился разговор. А