Тогда, в 1553 году, отказываясь скрепить княжеской печатью клятву младенцу Дмитрию по велению умиравшего царя Ивана, она хорошо понимала, что если царь выживет, то ей не жить! Но благодаря заступничеству митрополита обошлось. Не только не казнили, но даже одарили. Иван отправил их с Владимиром в Старицу, правда, брату свое расположение выказывал, а вот тетке никогда. Они взаимно ненавидели друг дружку, и оба хорошо понимали, за что. Княгиня Ефросинья за то, что считала не царским сыном и потому не имеющим права на престол. А сам Иван потому, что знал, что она так считает!

Бывшая княгиня, а теперь инокиня Евдокия хорошо понимала, что еще одной попытки у нее не будет. И не потому, что Иван недосягаем, а потому, что ее собственный сын Владимир слаб и неумен! Оставалось подчиниться судьбе и царской воле и заняться извечными женскими делами. В рукоделии княгине Ефросинье всегда не было равных. Только вот первая жена Ивана Анастасия и могла равняться с ней в умении выводить шелком по бархату лики святых…

Инокиня Евдокия вздохнула, она всегда жалела Анастасию, самого Ивана ненавидела, а жену его любила.

До подворья Кирилло-Белозерского монастыря опальную княгиню сопровождал ближний боярин царя Федор Иванович Умной-Колычев. Узрев такую свиту, Ефросинья сначала даже посмеялась:

– К чему такая свита, Федор Иванович? Отродясь так не ездила…

Боярин был зол на необходимость тащиться невесть куда, следя за вдовой, потому хмуро огрызнулся:

– В последний-то раз можно…

Шутка вышла мрачная, Федор понял это и сам, но он тоже не любил властную княгиню, потому угрызений совести не испытал.

– В последний раз, говоришь? Врешь, боярин, не кончена моя жизнь! А вот вам ваш государь еще покажет, все криком изойдете!

Умной передернул плечами, ну что за баба! Постарался сделать вид, что не услышал страшного пророчества, чуть поторопил свою лошадь. Но княгиня окликнула его:

– А ты, Федор Иванович, там останешься ли меня стеречь? Вдруг сбегу?

– Не-е, – замотал головой боярин, – сдам тебя игумену Васьяну на руки и домой в Москву!

При одной мысли, что скоро конец его дорожным мучениям и общению с языкатой властной княгиней, у Федора поднялось настроение, теперь уже лошадь пришпорил веселей.

Они далеко от Москвы, можно было бы плыть, но Евдокия не любила воды, считала ее опасной, потому и тряслась многие версты в возке, то задыхаясь от дорожной пыли, то вымокая под дождем. Как ни старались слуги укутать хозяйку, как ни закрывали возок, но в августе у Белого озера холодно, это не Москва. Вот и сейчас в щели мокрым ветром несло мелкие брызги, зябко, хмуро, серо…

Князя Владимира Иван по ходатайству митрополита даже оставил в Старице, правда, сменив все окружение и даже слуг. Евдокия усмехнулась – считает, что без матери князь не опасен? А ведь верно считает… Пусть себе, она хотя и не стара, но устала. Если власть не нужна сыну, то к чему за нее бороться? Вдруг пришла мысль, что она еще поборется, пусть не за Москву, здесь бессильна, но за власть в том же монастыре. От сознания, что жизнь не окончена, стало легче.

Примирившись с двоюродным братом и обменяв его Вышгород на Романов на Волге, чтобы разъединить владения князя Владимира, государь немного успокоился. Но ненадолго.

В Москве его встретил хмурый Шуйский.

– Что? – Иван уже понимал, что вести добрыми не будут.

– Митрополит едва дышит, – вздохнул князь Петр.

– А лекарей звали? – У царя даже голос дрогнул, он хорошо понимал, что вылечить старость ни один лекарь не сможет, а Макарию ведь девятый десяток пошел…

Но надежда умирает последней, сам созвал лучших лекарей, знахарей, всех, кого нашел. Макарий сокрушенно мотал головой:

– Государь, не от чего меня лечить. Срок пришел Господу к себе забирать. Мне уж исповедоваться и причащаться пора, а не настои пить да примочки прикладывать.

31 декабря митрополита не стало. Оплакивал Макария не один государь Иван Васильевич, рыдала вся Москва и Русь. Митрополита любили и уважали за исключительное благочестие, образованность и, главное, житейскую мудрость. Никто так, как он, не умел примирить непримиримых, уговорить обозленных и печаловаться за опальных перед царем. Никто не мог успокоить государя, потому как никто больше Макария не имел на него такого хорошего влияния, даже ходивший некогда совсем рядом поп Сильвестр.

Сам Иван тоже понимал, что лишился наставника, который мог указать верный путь, что остался точно сиротой. Он не помнил отца, да и мать тоже не слишком хорошо, потому Макарий с его отеческой заботой стал для государя настоящим подарком судьбы.

Скончавшийся митрополит лежал недвижно, лицо его было спокойно, точно все тревоги и невзгоды мира разом покинули умершего. Ивану показалось, что, уйдя далеко-далеко, Макарий бросил его, даже вдруг забыл. Царь искал и не находил хотя бы в уголочке закрытых глаз, в изгибе едва заметных от старости, посиневших губ привет себе, знак, что не один… И не находил. Макарий был не с ним. Стало смертельно жалко себя, такого одинокого и покинутого.

Глядя на убивавшегося от горя мужа, царица Мария недовольно морщилась: ну чего так страдать из-за этого старого мямли? Вечно всех мирил, всех совестил… Что интересного в такой тихой и мирной жизни? По ней, так совсем ничего, гораздо же интересней наблюдать расправы по поводу и без него!

Иван Васильевич лежал на красивой постели у царицы в опочивальне, как был на погребении, прямо в одежде и обуви. Мария покосилась на мужа, но замечание сделать не рискнула, итак уже слишком часто недоволен ею. Задумавшись, она не заметила, что Иван наблюдает, чуть приоткрыв глаза. Сама Мария была вполне довольна, что теперь некому будет без конца жужжать в уши царю о милости к опальным, то и дело просить кого-нибудь помиловать.

За окном завывала метель, в печи потрескивали поленья, заботливо подложенные слугами. Пламя нескольких больших свечей чуть колыхалось. Царица любила, чтобы в горнице было светло, потому свечи всегда ставили большие. Сидевшая Мария отбрасывала на стену огромную какую-то зловещую тень.

– Маша… Маша, Макарий помер. – Голос у Ивана чуть растерянный, горький, точно у ребенка, потерявшего любимую игрушку и попросту не знавшего, как жить дальше. Глаза жалкие, умоляющие.

– Значит, так Богу угодно было… Стар он уже… Что ж теперь, весь год плакать, что ли?

Иван вскочил, резко бросил:

– Дура!

Только его и видели. Невольно слышавшая разговор мамка мысленно согласилась с царем: и впрямь дура! Была бы умнее, поняла бы, что государя приласкать надобно, он точно сиротинушка нынче. Сейчас его приласкай, дальше веревки вить можно будет, а царица душой мужа не чувствует, вот и гнет свое. Недаром не любил ее митрополит, как и она его.

Мамка не зря задумалась, многие чувствовали, что изменения грядут не лучшие. Государь неровен нравом, пусть бы был строг, да отходчив, но ведь попросту жесток. А уж если обозлился на кого, так кроме митрополита и заступиться не моги. Повезло Старицким, что в опалу попали при жизни Макария, ныне не монастырь был бы княгине Ефросинье, а плаха. Как-то теперь будет, когда печаловаться некому?