Сначала она пришла на могилу Леи-набожной, той самой Леи, перед которой еврейские женщины всего города приходят выплакать свои слезы и пожаловаться на свои беды. Женщины, которые долгое время после свадьбы не имеют детей, умоляют Бога и Лею-набожную помочь им и осчастливить ребенком. Матери же больных детей просят об исцелении своих чад.

Гителе вдоволь наплакалась на могиле Леи и на других могилах. Но Лея-набожная и другие праведницы не помогли. Нехамке стало еще хуже, и тогда в один из вечеров, на исходе субботы, Гителе оделась и, взяв с собой старшую прислугу, направилась в ближнюю небольшую синагогу. Эту синагогу посещали бедные ремесленники — сучильщики веревок, свечники и им подобные.

Обычно на исходе субботы здесь было пусто. Но на этот раз молельня была освещена и почти полна народу. Справляли какое-то торжество. Несколько десятков человек столпились вокруг стола, стоявшего на западной стороне. За столом сидел некто напоминающий кантора или кого-то другого из служителей синагоги. Перед ним были перо и чернила, и он записывал что-то в книгу.

Было трудное время, голодный год, и, разумеется, особенно трудным он был для ремесленников и для тех, кто и в доброе время часто сидит без работы. Чтобы не умереть с голоду, им остается лишь одно: собраться и основать «товарищество», в котором каждый вступивший в него сможет, в случае крайней нужды, получить из накопленных членских взносов небольшую ссуду — целковый в субботу или несколько грошей в будничный день. Где организуются такие братства? Разумеется, в синагоге, в свободный на исходе субботы, вечер, когда люди не заняты. Здесь всегда найдется человек, который умеет красивыми буквами написать заглавный лист устава.

Когда появилась Гителе со своей прислугой, писец как раз занимался приготовлением устава и записью имен членов нового товарищества. Он поочередно макал перья в чернила разных цветов. Было шумно и оживленно, как обычно, когда люди ждут чего-то хорошего от дела, которое они задумали.

Сначала их никто не заметил. Гителе порывисто устремилась к священному кивоту с Торами и, как водится в таких случаях, ни у кого не спросив, решительно отдернула занавес и стала голосить, взывая к свиткам Торы, все сразу повернули головы к восточной стене и узнали жену богача Мойше Машбера. Работа над уставом и разговоры прекратились. Все притихли, как обычно, когда женщина появляется в мужской синагоге и начинает голосить. В такие минуты, даже если это случается в середине молитвы, терпеливо ждут, пока горемычная не произнесет свою мольбу, не выразит в громких криках и плаче свои страдания и горе.

Так было и теперь. Люди молчали и слушали плач матери, которая ни за что не хочет примириться с мыслью, что она должна расстаться с лучшим, с любимейшим из того, что у нее есть, — со своим ребенком. Перед священным кивотом Гителе голосила еще громче, чем несколько дней тому назад на кладбище. Ремесленники жалели ее, сочувствовали, хотя, откровенно говоря, каждый из них думал при этом, что, если, упаси Боже, горе и беда случатся с ними, их встретят в синагоге все-таки иначе, чем Гителе. Она пришла сюда, как к себе домой, — явилась, как барыня, в сопровождении прислуги, и голосит так, словно Он ей больше обязан, чем кому-либо другому.

Ей сейчас никто не завидовал. Но, даже несмотря на ее большое горе, присутствующие невольно сравнивали, и сравнение было не в ее пользу. Сразу после того, как Гителе кончила голосить, она подозвала служку и дала ему на свечи и керосин, чего бедняк сделать не в состоянии. Затем она пожертвовала на содержание всей синагоги и отдельно — служке, чтобы тот ежедневно во время молитвы молился об исцелении больной Нехамки, дочери Мойше Машбера. И наконец, перед самым уходом она пожертвовала всем присутствующим, чтобы они, сделав такое доброе дело, как основание товарищества, могли не только выпить в честь этого события, но и за здоровье ее дочери и пожелали ей скорейшего выздоровления.

Ремесленники, конечно, охотно взяли у нее деньги и пообещали выполнить ее просьбу. После этого Гителе позвала прислугу и покинула синагогу. По пути домой, немного успокоенная и ободрившаяся, как обычно человек после слез, которые облегчают душу, Гителе вдруг вспомнила, что есть еще один человек, кому она может рассказать о своем горе. Это — Алтер, святая душа, человек, перед которым можно, не смущаясь, выложить все, до мельчайших подробностей.

Когда она вошла, Алтер растерялся и даже чуть испугался. Гителе давно не переступала порог его комнаты. Он сразу понял — уж если она сама поднялась к нему, то происходит, наверное, что-то очень серьезное. Гителе, в свою очередь, едва переступив порог и взглянув на Алтера, отметила про себя, что, хоть он сейчас и выглядит немного лучше, она воспринимает его как существо не от мира сего. Но это ей не мешало, даже наоборот, именно такой он сейчас был ей нужен, именно такому можно было рассказать то, что другому человеку, разумному и все понимающему, ни за что не расскажешь.

Считая, что с Алтером можно говорить напрямик, без всяких вступлений и предисловий, она сразу же решительно начала:

— Ты, Алтер, нам близкий, родной человек. Мы столько намучились, пока довели тебя до нынешнего состояния, ты сидишь себе здесь наверху, на всем готовом, ни о чем не знаешь, не ведаешь. Все тебе приносят, подают, как птичке в золотой клетке. Ты мог бы вступиться за нас, помолился бы за нашу семью! Ведь мы там внизу горим, мы гибнем! Ты слышишь, Алтер? Неужели ты ничего не знаешь? Не понимаешь? Эх ты, ребенок, не от мира сего!.. Но ты должен знать, во-первых, что наша Нехамка может, упаси Господь, скоро покинуть нас навсегда, безвременно сойти в могилу. Во-вторых, ты должен знать, что наши дела — ты знаешь, Алтер, что означает слово «дела»? — перебила она себя, не будучи уверена, что ему понятно подлинное значение этого слова. — Так вот, наши дела плачевны, и, возможно, нам скоро придется расстаться со всем нашим добром, с магазинами, с конторой и даже с домом… Ты слышишь, Алтер?

Гителе тихо расплакалась. Она не ждала, что Алтер заведет с ней разговор, который облегчит душу. Гителе плакала, потому что не могла не плакать, она даже не видела того, кто стоял перед ней, словно она была одна в комнате и перед ней были голые стены.

Алтер беспомощно молчал. Он и в самом деле не знал, чем и как утешить ее, к тому же он был робок и совершенно неопытен в таких делах. Бледный, стоял он перед Гителе, не зная, куда девать глаза.

Тихо поплакав, Гителе поднялась со своего стула.

— Как ты поживаешь? Чего недостает? Говори, постараемся прислать, — сказала она и ушла.

Теперь Алтер знал, почему в последнее время все в доме так угрюмы. Ему стало ясно, что общая участь дома скоро, даже очень скоро коснется и его. Когда и как это произойдет, он не знал, но у него появилось нехорошее предчувствие, что его тоже втянут в самую гущу домашних дел и больше не оставят в стороне… И верно, вскоре к нему пришел Мойше.

Этому предшествовал визит в столовую кухарки. С первого взгляда можно было понять, что пришла она не по своим кухонным делам. На ней был субботний платок — роскошь, которую прислуга редко позволяет себе в будний день. Она краешком платка смущенно потирала верхнюю губу, что служило еще одним признаком того, что у нее очень серьезное дело, настолько важное дело, что она даже сомневается, удастся ли ей его выполнить.