Покрытую алыми пятнами одежду отнесли домой, где его беременная жена в тревоге ожидала новостей. Увидев на тоге мужа запекшиеся кровавые пятна, Юлия потеряла сознание… и ребенка. Никто не удивился тому, что вид Помпея Великого, забрызганного кровью сограждан, вызвал выкидыш у его жены. Подобными знаками боги объявляют свою волю. Гибла сама Республика. Цицерон в конфиденциальном послании к Аттику горестно шутил, утверждая, что в записные книжки триумвиров, вне сомнения, уже занесены «результаты будущих голосований».[198]Современники воспринимали власть Помпея и Красса как преступную и даже граничащую со святотатством. Если прежде, в 59 году, они воспользовались услугами Цезаря, то теперь уже сами осквернили священное учреждение консульства. И зачем? Конечно же, оба они уже добились достаточной славы. Так неужели они прибегли к таким незаконным и насильственным мерам лишь для того, чтобы стать консулами во второй раз?

Ответ последовал достаточно скоро, и Помпею и Крассу хватило ума на инсценировку. Когда «ручной» трибун выступил с предложением предоставить обоим консулам пятилетнее командование в Сирии и Испании, оба достойных мужа изобразили полное неведение, однако никого не смогли обмануть. При более тщательном рассмотрении законопроекта выявились еще более позорные условия. Оба проконсула имели право набирать дополнительные войска и объявлять войну и мир, не спрашивая мнения Сената или народа. Отдельный законопроект даровал подобные же привилегии Цезарю, подтвердив его главнокомандование и продлив его срок на следующие пять лет. Итак, эти трое поделили между собой прямой контроль над двадцатью легионами римского войска и наиболее важными провинциями Республики. Город часто слышал в своих стенах крики о тирании — однако никогда они не были столь справедливы, как в то время.

С первых дней существования Республику постоянно терзал один и тот же кошмар: предвидение того, что ее собственные идеалы могут быть обращены против нее же самой. «Возмутительно, — размышлял Цицерон, — что люди, наделенные гением и блеском, снедаются стремлением к бесконечным магистратурам и военным командованиям, жаждой славы и власти».[199]Не он первым выражал такое мнение. Римляне всегда считали, что самые великолепные, на их взгляд, качества гражданина могут стать и источником опасности. Это мнение и было причиной того, что за столетия возникло столько ограничений на свободное изъявление амбиций. Законы и обычаи, прецеденты и мифы образовывали ткань Республики. Никто из граждан не мог вести себя так, будто этих правил не существует. Нарушение их было чревато падением и вечным позором. Помпеи и Красе как истинные римляне впитали их в свою кровь. Потому-то Помпеи, одерживающий победы на суше и на море, тем не менее добивался уважения такого человека, как Катон. Потому-то Красе мог внушать всем согражданам страх и все же скрывать свою власть под покровом. Однако теперь одни только принципы не могли более сдержать их. В конце концов, чтобы добиться своего повторного консульства, Помпеи едва не убил Катона. А Красе во время обсуждения его проконсульского командования разгорячился настолько, что ударил сенатора по лицу.

В самом деле, все отмечают, насколько нервным сделался этот прежде сдержанный человек летом 55 года. Красе стал непостоянным и хвастливым. Выиграв наместничество в Сирии по жребию, он не переставал говорить о нем. Подобное поведение считалось бы неподобающим, даже если бы он не перевалил на седьмой десяток лет. Люди вдруг начали за глаза осмеивать его. Прежде такого не случалось. И чем более погружался Красе в трясину непопулярности, тем более меркло его зловещее обаяние. Оказалось, что в толпе его могут толкнуть, а иногда ему приходилось поджимать хвост и просить протекции у Помпея. Такими вот унижениями римский народ наказал Красса за измену Республике. И когда наступило время его отправления в провинцию, оно не было отмечено праздником, народ не вышел проститься с ним. «Какой же он негодяй!»[200]— восклицал Цицерон, злорадствуя по поводу того, что при отъезде Крассу не воздали никаких почестей. Однако самым худшим для проконсула было не отсутствие бодрящих проводов. Выезжая из городских ворот на Аппиеву дорогу, он увидел на ее обочине поджидавшего его трибуна. Этот самый человек недавно попытался арестовать Красса, и выпад этот был воспринят с полным пренебрежением. Теперь он стоял рядом с курильницей. Поднимавшиеся с нее облачка ароматного дыма зимний ветерок относил к могилам древних героев. Не отводя взгляда от Красса, трибун затянул речитатив. Древние, вышедшие из употребления слова понять можно было с трудом, однако в общем смысле сомневаться не приходилось: Красе был проклят.

И под этот аккомпанемент он отбыл из Рима принимать восточное командование. Ничто не могло лучше напомнить Крассу о той цене, которую он уплатил за него. Самая большая его прежняя драгоценность, его престиж, разлетелся вдребезги. Нечего удивляться тому, что во время своего консульства он явно нервничал. Тем не менее это не было свидетельством, как намекали его враги, старческой слабости и утраты прежней хватки. В «гроссбухе» разума Красса цены и затраты находились, как и прежде, в циничном балансе. Лишь ни с чем не сравнимая добыча могла заставить его пожертвовать своим кредитом в Республике. Сама по себе Сирия едва ли могла послужить достойной компенсацией. В обмен на свое доброе имя Красе хотел получить никак не меньше чем богатства всего мира.

В былые времена он часто осмеивал подобные фантазии. Его горчайший соперник во время своего третьего и наиболее велеречивого триумфа вез за собой огромную повозку с изображением всего мира. Тем не менее Помпеи Великий был слишком нервным для роли Александра, слишком почтительным к обычаям города, чтобы отдаться ей всем сердцем. Понимавший это Красе, утверждавшийся тем самым в своем презрении к бахвальству и самонадеянности Помпея, прежде не ощущал потребности играть роль завоевателя мира. Однако ее вдруг взялся исполнять Цезарь, за короткие два года сумевший накопить богатства под стать помпеевым. Холодный и расчетливый Красе немедленно понял, каковы могут быть последствия. И к поездке в Равенну, заключению соглашения с Помпеем и Цезарем, началу брутальной избирательной кампании его подталкивали жадность и страх, буйная алчность и боязнь остаться в стороне от дел. Проблемы, порождаемые новым порядком, он видел, быть может, куда более отчетливо, чем его сообщники по преступлению. Нескольким удачникам — возможно, двоим, но Красе надеялся, что троим, — доставалась власть, настолько превышающая возможности остальных сограждан, что сам Рим должен был целиком погрузиться в их тень. В конце концов если Республика владеет миром, то для людей, которые осмелятся захватить власть над ней и по собственной воле распоряжаться ее ресурсами, не может быть никаких пределов — кроме неба, конечно, — но никак не ниже.

Весной 54 года до Р.Х. Красе прибыл в свою новую провинцию и направился к ее восточной границе. За рекой Евфрат великий торговый тракт уходил в просторы пустыни и терялся в дымке у горизонта. Но Красе знал, куда ведет эта дорога. Вглядываясь в диск восходящего солнца, в своих фантазиях он угадывал ароматы специй, блеск оникса, сердолика и жемчуга. О сказочных богатствах Востока рассказывали многое. Говорили, что посреди Персии высится гора чистого золота; что в Индии целая страна огорожена «стеной из слоновой кости»;[201]и что в Китае, стране серов, шелковые ткани ткут создания, всего в два раза превышающие ростом жуков. Конечно, ни один разумный человек не мог поверить столь сладостным басням, однако тот факт, что они передавались из уст в уста, свидетельствовал о несомненной и ослепительной истине: овладевший Востоком проконсул сделается неизмеримо богатым. Нечего удивляться тому, что Красе обращал свой взгляд к востоку и погружался в мечты.