что если тот обещает, что не будет сердиться, то он сообщит ему об одной злой штуке, какую с ним сыграли. Он обещал больше, чем требовал Леандр, и клялся вечными мучениями сдержать все, что обещает. Леандр сказал, что он хочет иметь свидетелей при его клятве, и повел его в гостиницу, где в присутствии всех господ и слуг заставил его снова поклясться, а потом сообщил ему, что обузили его платье. Раготен сначала покраснел от стыда, а потом побледнел от ярости, а затем хотел было нарушить свою страшную клятву, когда семь или восемь человек сразу стали его укорять с такой горячностью, что в поднявшемся шуме не было слышно ничего. Он перестал говорить, но другие не переставали кричать ему в уши, и так долго, что бедняк чуть было не оглох. Наконец он избавился от этого лучше, чем думал: начал петь изо всей силы песни, какие ему пришли на ум, от чего страшный шум смешанных голосов сменился страшным взрывом хохота, перешедшего от господ к слугам, а от того места, где происходило действие, в другие места в гостинице, куда разные причины привлекли разных лиц.

В то время, пока шум стольких лиц, смеющихся вместе, уменьшается мало-по-малу и теряется в воздухе наподобие эха, достоверный летописец окончит настоящую главу с позволения благосклонного или неблагосклонного читателя или такого, какого определило ему небо при рождения.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Как госпожа Бувийон не могла устоять против искушения и получила шишку на лбу

Карета, которой еще предстояло большое путешествие, была готова рано. Семь человек, наполнявшие ее, взгромоздились в ней друг на друга. Она тронулась, — но в десяти шагах от гостиницы сломалась ось. Кучер проклял свою жизнь, а его ругали так, как будто он отвечал за крепость оси. Надо было друг за другом выходить из кареты и возвращаться в гостиницу. Население кареты просто опустило руки и страшно удивилось, когда ему сказали, что во всей округе не было каретника ближе чем в большом местечке за десять, миль отсюда. Они посовещались, но не решили ничего, видя, что их карета будет в состоянии ехать только на следующий день. Бувийон, сохранившая большую власть над сыном, потому что все состояние семьи зависело от нее, велела ему сесть на одну из лошадей, на какой ехал слуга, посадить жену на другую и поехать навестить своего старого дядю, который был кюре в том самом местечке, куда послали за каретником. Владельцем местечка был родственник советнику и знакомый адвокату и дворянину, — им захотелось его посетить всем вместе. Хозяйка гостиницы велела найти для них верховых лошадей и отдала их в наем несколько дороговато, — и, таким образом, госпожа Бувийон, одна из всей компании, осталась в гостинице, потому что устала или притворилась уставшей, да, кроме того, шарообразная фигура не позволяла ей сесть даже на осла, если бы и нашли такого, который мог бы ее везти. Она послала служанку к Дестену просить его отобедать с ней, и в ожидании обеда причесалась, завилась и напудрилась, надела передник и капот с кружевами, а из воротника сына с генуэзской вышивкой сделала себе чепчик.[280] Она вынула из коробки свадебную юбку своей невестки и нарядилась в нее, — словом, превратилась в маленькую толстую нимфу. Дестен охотнее бы пообедал на свободе с товарищами, — но как он мог отказать столь любезной к нему госпоже Бувийон, которая прислала просить его обедать, когда уже был накрыт стол?

Дестен удивился, увидев ее столь смело одетой. Она встретила его улыбаясь, взяла за руки, чтобы повести к рукомойнику, и многозначительно пожала ему их. Он меньше думал об обеде, чем о причине, из-за которой она его позвала; но госпожа Бувийон так часто упрекала его, что он не ест, что он не мог защищаться. Он не знал, о чем с ней говорить, так как и без того от природы говорил мало. Что же касается госпожи Бувийон, то она была достаточно изобретательна, чтобы найти тему для разговора. Когда человек, который говорит много, встречается один на один с другим, который совсем ничего не говорит и даже ему не отвечает, то говорит еще более, — потому что, судя о других по самим себе и видя, что тот не отвечает на то, что он говорит, как и сам в подобном случае поступил бы, он думает, что то, что он говорит, недостаточно нравится его равнодушному слушателю, и старается поправить свою ошибку тем, что говорит далее, а это бывает очень часто еще хуже того, что он уже сказал, — и, таким образом, он не перестает болтать до тех пор, пока его слушают. От него можно избавиться; но так как встречаются и столь неутомимые говоруны, которые продолжают говорить и сами с собою, как будто они находятся в веселой компании, — я думаю, что лучше будет, если говорить столько же, сколько они, или еще больше, если можно. Ведь весь свет не удержит большого говоруна подле другого, который перебивает его и хочет силой заставить его слушать себя. Я основываю это рассуждение на многих опытах, да и не знаю сам, не из числа ли я тех, кого порицаю.

Но что касается несравненной госпожи Бувийон, она была самой большой болтушкой и не только говорила сама себе, но и сама отвечала. Молчаливость Дестена давала ей большой простор, и, имея намерение ему понравиться, она пустилась в далекие разговоры. Она рассказала ему все, что происходило в городе Лавале, где она жила, рассказала ему скандальную историю и злословила по адресу отдельных лиц или целых семей и при этом не упускала случая хвалить себя, утверждая о каждом пороке, какой замечала в своем ближнем, что у нее самой много пороков, но этому она не подвержена. Сначала Дестену это сильно досаждало, и он не отвечал ей, но потом он счел себя обязанным время от времени улыбаться и говорить что-нибудь: «Как это забавно!» или: «Как это чудесно!», — а по большей части и то и другое он говорил некстати.

Когда Дестен перестал есть, со стола убрали. Госпожа Бувийон велела ему сесть подле нее у кровати, а ее служанка, дав трактирным служанкам выйти первыми, выходя из спальни, заперла за собою дверь. Госпожа Бувийон из предосторожности, чего Дестен не заметил, сказала ему:

— Посмотрите на эту дуру: заперла нас!

— Я открою, если хотите, — ответил Дестен.

— Я не это хочу сказать,