— Ну, во-первых, перед визитом Красного Креста нам доставили новый концертный рояль. Для «Кармен» в нашем распоряжении были два пианино, еще был рояль в кинозале, пианино в кафе и в комнате для репетиций в Магдебургских казармах. Один хороший рояль разрешили привезти Эпштейну, который одно время был еврейским старостой. И у «министра экономики» Мерцбаха было хорошее фортепиано, на котором я могла упражняться. Иногда я заставала супружескую пару за завтраком. Они ели колбасу и сыр — то, что я могла «есть» разве что глазами. А теперь и глазами есть не могу… По-моему, час уже прошел…

Франц Эуген Кляйн, 1939. Архив Е. Макаровой.

— Нет, еще десять минут.

— Наш джентльмен все еще в пробке… Кстати, ты знаешь, в кого была влюблена Алиса в Терезине?

— Нет.

— О, чего-то ты все-таки не знаешь! В Курта Зингера[45]. До войны он заведовал в Берлине еврейской культурой. У него были связи с нацистом высокого ранга, который многое ему позволял. Он дирижировал оркестром врачей в Берлине, какое-то время работал директором государственной оперы, написал знаменитую книгу о профессиональной болезни рук у музыкантов. Мне она, увы, не помогла… Алиса в него влюбилась. Играла на его похоронах в Терезине.

— Спорное доказательство любви…

— Он был пожилым человеком, она боготворила его, но не флиртовала. А я с Эугеном Кляйном флиртовала. При том что у него была ангельская жена. Мы гуляли с ним на валах около пекарни… Он дирижировал итальянскими операми и играл на пианино. Когда давали оперу, вначале входила его белокурая женушка, ставила ноты на рояль, потом появлялся он. Черные волосы блестят от бриллиантина, черный костюм, желтый галстук. Его мать была художницей, училась у Кокошки. Она выжила, вернулась в Вену. Я была ей как дочь. Навещала ее. Пока мы не уехали в Израиль. Ужасно терять детей. И это случилось со многими. Осенью 1944 года в Освенцим не отправляли тех, кому было за шестьдесят пять. А в сорок втором, наоборот, транспорты стариков. А в сорок третьем — слепых… Поди разбери, зачем все это было вообще…

Эдит умолкла. Прислушалась. Лифт остановился на шестом этаже. Это уж точно Томи.

Тюльпаны расцветут через пару недель

Звонок в дверь. Вьетнамка открывает. Высокий исхудавший Томи с тяжелой кадкой в руках, из нее торчат побеги тюльпанов. Вьетнамка взяла у Томи кадку, поставила на стол.

Томи подошел к Эдит, нагнулся, чтобы приложиться к руке, и чуть не упал.

— Я принес вам тюльпаны, они расцветут через пару недель, — сказал Томи. — Думал принести вам что-то благоухающее, но ростки зацепили взгляд. Ведь мы смотрим в будущее, правда, дорогая?

При слове «дорогая» Эдит привстала в кресле, потянулась к Томи, голос был близко. Если бы Эдит была зрячей, можно было бы уйти по-английски, но пришлось об этом сообщить.

— А как же чай? — спросила она из вежливости.

Я сослалась на дела.

Томи проводил меня до лифта. Снова спросил про чешскую книгу, я заверила его, что это дребедень, он сказал, что это была последняя химия и больше он в Иерусалим не приедет. Попросил присматривать за Эдит, понятное дело.

Пришел лифт, Томи поцеловал меня в щеку и помахал на прощание.

* * *

Тюльпаны расцвели в день смерти Томи. Эдит трогала пальцами лепестки. Последний роман завершился тем же, что и все предыдущие.

— Ничего иного жизнь нам не предоставляет, — вздохнула Эдит.

Я уговорила ее выйти на улицу, посидеть на лавочке в парке. Весна в разгаре, все благоухает. К моему удивлению, Эдит согласилась. Вьетнамка поведет на поводке Вашека, а мы с ней, как всегда, не спеша пройдемся под ручку. Хороший план. В честь Томи.

Эдит в темных очках и Вашек с перевязанным брюхом попали из беззвучной квартиры в парк, где шумела детвора и нещадно трещали дрозды. Мы с Эдит дошли до первой скамейки и сели, вьетнамка с Вашеком отправились «на шпацир».

— Когда похороны? — спросила Эдит.

— Завтра утром.

— Ты поедешь?

— Да.

— А я буду присутствовать только на своих похоронах, в качестве объекта. Или субъекта? В долгой жизни есть один существенный недостаток: ты теряешь всех. Кроме, к счастью, детей, если они есть и все с ними в порядке. В конце концов ты остаешься сама, но ведь такой ты и родилась на этот свет… Надо быть слепо влюбленной в жизнь, чтобы это принять, — Эдит обняла меня и, указав пальцем в небо, сказала: «Я все еще жду оттуда письма с разъяснением. Как только получу, дам знать».

Эдит Краус-Штайнер отмечает свое столетие, май 2013. Фото Е. Макаровой.

Ave Maria

12 октября 2012 года в Иерусалимской Синематеке состоялся просмотр документального фильма «Радуйтесь музыке», снятого немецкими кинематографистами. Девяностодевятилетняя Эдит c царственной улыбкой принимала поздравления. 15 мая мы справляли ее столетие, в честь чего был дан грандиозный домашний концерт в присутствии культурных атташе Австрии и Германии. 3 сентября Эдит ушла в мир иной. В наушниках звучала шубертовская Ave Maria.

— Над ней смилостивились небеса, — прогремел в трубке голос Алисы Зомер, которая позвонила мне, чтобы узнать, почему Эдит не отвечает. — Умереть с Ave Maria в наушниках — это бонус. Она боготворила немецких романтиков. А я — ха-ха-ха — в свои сто десять — ха-ха-ха — встаю с постели — и за Баха. С ним и застыну у клавиш… В некрологе напишут: «Терезинские пианистки Эдит Краус-Штайнер и Алиса Зомер-Герц наконец-то скончались. От любви к музыке». Ха-ха-ха!

Через пять месяцев Алиса воссоединилась с Эдит. Не знаю, слышно ли там ее громогласное «ха-ха-ха», — в моих ушах оно звучит, не смолкая.

Эмерсон, Нью-Джерси. Осень 1990 года. Черный рояль в гостиной, в окне деревья в золотой листве, листва крупная, на ее фоне лицо Мартина Романа выглядит как сухофрукт.