Ближе к вечеру я столкнулся с Зеппом Дитрихом. Большая часть группы отправилась на какую-то экскурсию на побережье, а он вернулся раньше других. Это был еще один баварец – грубый, бесцеремонный парень, но он не был так враждебно настроен ко мне, как другие. «Ради бога, скажи, что случилось? – обратился я к нему. – Я провел в Берлине лишь день или два, но иностранные корреспонденты жужжали вокруг меня, как шмели. Существует ли, наконец, полный список лиц, которых убили? Даже опуская вопрос суда и доказательств, должен же быть хоть какой-то порядок во всем этом! Кто подписывал ордера на их казнь? Вы даете сведения о том, что было убито немного, но пресса составляет свои собственные списки, и становится более похоже, что было убито около тысячи! У кого-то должна быть точная информация, а возбуждение за рубежом не утихнет, пока сведения не будут опубликованы». Дитрих счел за лучшее признаться, что он в то время выезжал с Гитлером в Висзее, но разговор не поддержал. Я всерьез подумал, что даже он был потрясен тем, в чем сам принял участие. «Ты не имеешь понятия, – пробормотал он, – благодари свою счастливую звезду, что тебя тут не было. Мои приказы подписывались, но я практически заставлял его поставить под ними подпись». Мне казалось, у меня есть шанс расколоть его, но только я хотел продолжить разговор, как откуда-то из мрака возник Шауб и присоединился к нам, как обычно подозрительный и угрюмый. Вновь воцарился заговор молчания.

Мне нечего было делать в Гейлигендамме, и единственное, что оставалось, – это вернуться в Берлин. Гитлер со временем возвратился в отель, поэтому я попросил извинения за то, что у меня в столице на утро назначены встречи, и уехал. В моем мозгу сформировалась картина человека, чья движущая сила довела его до экстремальной позиции, из которой не было выхода, на которого уже не действовали нормальные аргументы. Его ограниченный провинциальный ум окончательно поглотил этот извращенный нордический и нацистский миф а-ля Розенберг и снабдил его одной духовной опорой в каком-то мире наваждений с бессмысленными пропорциями. Верования и навязчивые идеи, каким бы ложными они ни были, могут побудить к жизни сверхчеловеческую энергию и в это же время запутать все чувства и уничтожить все способности к здравому суждению и оценке реальностей. Как пилот в тумане, потерявший всякую связь с землей и ориентацию, так и Гитлер, ослепленный облаком партийной и пропагандистской доктрины, постепенно терял свой контакт с реалиями жизни.

Ночью разразился пришедший с запада шторм. Небо затянуло облаками, и спокойная Балтика стала набрасываться на галечный пляж. Трепещущие струи дождя хлестали по деревьям и грохотали по окнам гостиницы. Я сидел в своем темном номере, и мысли мои обратились к Рихарду Вагнеру, который за сто лет до этого в такую же погоду плыл из Риги в Лондон, и всего лишь в трех милях от этого места на него нашло вдохновение для создания его «Летучего голландца». В моей голове проносились слова баллады Сенты:

Эта параллель была слишком идеальной. Именно в тот момент где-то глубоко во мне возникло ощущение, что Адольф Гитлер и я достигли точки, где пути расходятся.

На следующее утро я рано поднялся с постели. К тому времени шторм уже прекратился, и я побрел к пляжу, чтобы подышать воздухом перед тем, как отправиться к своему поезду. На лодочной пристани примерно в ста метрах от отеля я встретил принцессу Викторию Луизу Брауншвейгскую – дочь кайзера и сестру Ауви. «Ваше высочество, мне надо поговорить с вами», – сказал я ей. И мы направились к концу причала и просидели там примерно полчаса, пока я рассказывал ей о своем совершенном разочаровании и своем убеждении, что для людей нашего консервативного склада осталось одно – отмежеваться от этой банды убийц.

Она ни в коей мере не разделяла моих тревог. «Все снова придет в норму, – отвечала она. – Возможно, это – поворот к лучшему. По крайней мере, мы избежали гражданской войны и избавились от этих опасных коричневорубашечников». Конечно, поэтому Гитлеру удалось отделаться после того, что он натворил. Огромное большинство поверило его объяснениям, что тем самым удалось избежать гражданской войны. Армия и правые элементы были готовы пропустить мимо ушей нарушения закона и смерти второстепенных Шлейхера и других не нацистов, потому что основная масса жертв относилась к пугающим и радикальным CA.

Та же атмосфера встретила меня по возвращении в Берлин. «Это было самое время – надо было провести уборку в доме – все командование CA было коррумпированным» – такого рода замечания слышал я, и не только от нацистов. Я был убежден, что этот режим никогда не восстановит престиж и международные позиции, которые он утратил из-за полного пренебрежения к юридической процедуре, какие бы преступления при этом ни приписывались жертвам. Я был намерен оставить свой пост, но Шахт, Нейрат, его госсекретарь Бюлов и другие уговорили меня остаться и продолжать использовать свое положение возле Гитлера как один из голосов разума. Политика очень схожа с парусной гонкой – таковы были их аргументы. Ветер в любой момент может поменяться, и, если ты выпрыгнул из лодки, ты уже не сможешь совершить решающий поворот руля. Даже Гюртнер, министр юстиции, которому пришлось ответить за многое в своем поведении, цеплялся за свое место, потому что боялся, что, если уйдет, какой-нибудь из этих дикарей возглавит его министерство, и вся юридическая система рухнет. «Это бесполезно, Ганфштенгль! Нам надо быть терпеливыми, – говорил он мне. – Сейчас, когда это позади, надо постараться снова собрать все по кусочкам».

Я всем надоел, стараясь составить полный список жертв. Я пытался провести межу между теми, чья смерть имела какую-то связь с властью, и теми, кто был убит просто из личной ненависти или из мести. Я докучал многим людям в Объединенном штабе связи Гесса, разговаривал с Кернером, госсекретарем Геринга, и пытался изложить свою точку зрения всем известным мне ветеранам партии. Все, что я получал, – безразличное пожимание плечами либо открытую наглость. Уцелевшие ни в коей степени не стыдились того, что произошло. Я слышал, как Аман хвастался за столом в канцелярии: «Да, мы отлично почистили эту банду!» И он даже заявил, что Гюнлейну, командиру нацистского моторизованного корпуса, еще повезло, что он смог удрать. Такова была атмосфера.

Я даже пробовал заручиться поддержкой Франсуа Понсе. Мы оказались в одной компании за обедом у сэра Эрика Фиппса в британском посольстве, и я проводил его в его послеобеденной прогулке до конца Унтер-ден-Линден и обратно. «Ваше превосходительство, – сказал я, – этот вопрос требует, чтобы в нем разобрались. Вы совершенно очевидно наводили по нему справки в связи с Ремом в радиовыступлении Гитлера. Почему бы вашему правительству не потребовать разъяснений? Тогда бы Гитлеру пришлось выложить все карты на стол, и мы бы знали, что правда, а что нет». Но он был слишком стар и мудр, чтобы сразу же каким-то образом оказать мне поддержку, но что-то в этом роде он сделал, хотя единственным результатом стало заявление германского правительства о том, что ведется расследование, в которое он, фактически, вовлечен не был.