«Что же еще я должен был сделать, чтобы за мной не пришли?» – мрачно осмысливал свое новое положение Фромм, возвращаясь к столу. Какими родными и спасительными показались ему эти знакомые стены и это кресло, в которое он сейчас садился уже с опаской, понимая, что теперь оно принадлежит не ему. Как захотелось растянуть минуты пребывания здесь. Как хотелось остановить время, осадить его пружину, развертывавшую развитие всех этих трагических событий.

– Неужели они арестуют вас, господин генерал-полковник? – с дрожью в голосе спросил подполковник Гербер.

Фромм нервно рванул ворот кителя и повертел головой, словно пытался освободиться от затягивающейся на шее петли.

А тем временем в коридоре властвовала солдатня. Громыхали сапоги, эхом отзывались в приемной командующего окрики. Тонули в общем гуле голосов чьи-то унизительные попытки оправдаться, обратить на себя внимание, что-то там доказать.

– Выходит, что могут, – глухо пробубнил Фромм, вслушиваясь в эту симфонию страха, возникающего из безнаказанности, наглости и краха человеческих судеб. – Похоже на то, что… могут – да, нет?

– Но если даже вас… Что же тогда будет с нами?

– Очевидно, то же, что и с остальными заговорщиками.

– Но ведь мы-то с вами не заговорщики, – почему-то приглушил голос Гербер. – Неужели они все – Гиммлер, Кальтенбруннер, Скорцени, остальные… – не понимают, что мы противостояли?..

– В этом-то и заключается наша трагедия, что мы с вами, подполковник «противостояли». Примкни мы к путчистам Ольбрихта, Бека и Штюльпнагеля, все могло завершиться совершенно по-иному, – отрешенно, словно во сне, проговорил Фромм. – Присоединись мы вовремя к их группе, и не они, эти эсэсовцы, загоняли бы нас теперь в тюремные камеры, а мы их.

– О чем это вы, господин генерал? – почти с ужасом спросил Гербер.

– О несбывшемся, подполковник.

– Я не слышал этого, господин командующий. Этого я попросту не слышал.

– Слышали, подполковник, слышали. Только слишком запоздало. Впрочем, можете отмахнуться. Заявлять о нашей беседе не стану. Но только сейчас я понял, какую возможность мы с вами упустили. Не только мы, вся Германия.

– То есть мы должны были помочь генералу Ольбрихту, Штауффенбергу, – рассеянно подтвердил Гербер, совершенно сбитый с толку неожиданным ходом рассуждений бывшего командующего.

Фромм безнадежно махнул рукой и обессиленно упал в кресло. Достал лист бумаги, взял ручку…

– Кажется, нам велено было описать все, что мы здесь напортачили, подполковник?

– Да-да, если позволите, листик бумаги и карандаш.

Несколько минут Гербер быстро писал, забыв обо всем, что происходит в кабинете и за его пределами. Писать ему в общем-то было не о чем. Все вмещалось в несколько строк. О том, что происходило здесь, в ставке Верховного командования вермахта, в кабинете генералов, он не знал и не мог знать. А когда немного разобрался в ситуации, создал боевую группу из верных фюреру офицеров и, по существу, подавил путч. После чего поступил в распоряжение генерала Фромма.

«А дальше пусть выкручивается сам Фромм. Со своими подчиненными и трибуналом», – мысленно завершил он написанное на бумаге, и только тогда поднял голову, чтобы взглянуть на генерала. С ненавистью взглянуть на него, теперь уже жалкого, обреченного.

Фромм сидел, тупо глядя на дверь и держа ручку так, словно это было нацеленное в рот дуло пистолета. Стоит в проеме двери показаться фигуре эсэсовца, как прозвучит выстрел.

Как он, Гербер, ненавидел сейчас бывшего командующего! С того момента, когда генерал признал, что если бы он присоединился к заговорщикам, события развернулись бы совершенно по-иному, отношение к нему Гербера резко изменилось. Подполковник понял, что он попал в волчью западню. Именно волчью. Присоединившись к Фромму, он стал предателем и для тех немцев, кто верен режиму фюрера, и для тех, кто этот режим ненавидит. – Для одних он останется трусливым пособником заговорщиков, для других – офицером, в последнюю минуту предавшим «группу Ольбрихта» и ставшим ее палачом.

«Безмозглая, трусливая громадина», – презрительно швырнул он в лицо Фромму. Но, увы, не вслух.

Пока Фромм томился над своей «исповедью», Скорцени уверенно и беспощадно, словно медведь – дикий улей, опустошал ставку Верховного главнокомандования вермахта. Получив в подкрепление еще до сотни эсэсовцев из охранного батальона и два десятка гестаповцев из ведомства Мюллера, он перекрыл своими заслонами все выходы из вермахтовского комплекса зданий, прочесал все помещения от подвалов до чердака и, убедившись, что машины за арестованными прибыли, приказал выводить их небольшими группами и препровождать в гестаповскую тюрьму на Принц-Альбрехштрассе.

– Кто такие? – остановил он группу офицеров, плотно опекаемую черными силуэтами эсэсовцев.

– Да черт знает, кто они вообще, – пожал плечами унтерштурмфюрер, шедший впереди этой процессии. Арестованные стояли со связанными руками и угрюмо жались друг к другу. Еще полчаса назад они были «гордостью германского офицерства». Теперь – никто. – Приказано было взять и доставить…

– Кто из вас Штауффенберг?

– Я, – неохотно ответил офицер, стоявший ближе всех к Скорцени.

– Но это не тот Штауффенберг, – несмело заметил другой арестованный. То ли для того, чтобы помочь графу, то ли наоборот. Скорцени узнал его – подполковник фон дер Ланкен. «Фон дер..» – поморщился бы Кальтенбруннер. Однажды ему приходилось встречаться с этим полупрусским-полуголландским, или что-то в этом роде, аристократом.

– Любой Штауффенберг отныне «тот», – убедительно заверил его штурмбаннфюрер. – До третьего колена. В этом можете не сомневаться.

Скорцени схватил Штауффенберга за плечо, резко повернул к себе и, смерив презрительным взглядом, процедил:

– Если уж после всего, что произошло, вы не удосужились пустить себе пулю в лоб, – что весьма неосмотрительно с вашей стороны, – то по крайней мере нужно было снять с себя погоны, знаки различия, награды фюрера…

– Это знаки различия и награды Германии, – с вызовом ответил брат «убийцы фюрера», неприятно удивив остальных своей запоздалой храбростью. Никому не хотелось злить эсэсовского Квазимодо.

Но Скорцени уже не слушал его. Сорвал погон, рванул ордена и, презрительно сморщившись, швырнул все это в подставленную кем-то из эсэсовцев каску.

– Унтерштурмфюрер, лично проследить, чтобы ни один арестованный не попал в камеру гестапо с наградами и погонами. Лично!

– Так точно! – щелкнул каблуками унтерштурмфюрер. – Они недостойны их.

Группы шли и шли. «Этими бездельниками спокойно можно было бы укомплектовать офицерский корпус целой дивизии», – поражался Скорцени. Он даже не догадывался, что такая масса их скрывается в этом «тыловом бункере».