В «Большую четверку» входили страны, наиболее активно участвовавшие в холодной войне. Ранее они уже поделили между собой на четыре зоны влияния разгромленный Берлин. Каждая из этих стран обладала правом вето в Совете Безопасности ООН и владела ядерным оружием или находилась на пути к его приобретению. Было очень важно, чтобы они достигли взаимопонимания, иначе мир, над которым нависла угроза глобальной ядерной катастрофы, мог не пережить страшную новую эпоху, начавшуюся с разрушения Хиросимы и Нагасаки. На протяжении какого-то времени эти страны встречались друг с другом не под эгидой таких организаций, как ООН, НАТО или Организация Варшавского договора, которая вскоре будет образована. Позже, в результате Суэцкого кризиса 1956 г., Франция и Великобритания во многом утратят свое влияние, и на мировой арене останутся два основных игрока — США и СССР. Но в тот период встречи стран «Большой четверки» расценивались как первые проблески света в мире послевоенной эпохи, и на Западе их широко освещали в газетах и на телевидении. Не утихали разговоры о возможном «потеплении в отношениях между Востоком и Западом».

Первый репортаж Гарсиа Маркеса, должно быть, разочаровал боссов, финансировавших его командировку за Атлантику, и, вероятно, привел в растерянность читателей газеты. Статья вышла под заголовком «Женеве плевать на конференцию» — не самое удачное название, чтобы привлечь внимание читательской аудитории. Последующие статьи — «„Большая четверка“ в сочных тонах», «Мой славный клиент Айк», «Счастливая четверка» и «Чем не Вавилонская башня?», — как, вне сомнения, и сама работа Маркеса, тоже были направлены на то, чтобы развеять иллюзии читателей. Совершенно очевидно, что конференции «Большой четверки» — предыдущая, январская, проходила в Берлине — вызывали в мире большой интерес, потому что мир страшился ядерного холокоста, но Гарсиа Маркес лучше многих понимавший, что́ поставлено на карту — полтора года работы репортером в Боготе стали для него хорошей политической школой, — свел эту встречу до статуса голливудского мероприятия, освещаемого журналистами светской хроники. В итоге много лет спустя он сам будет часто совершать путешествия в зазеркалье высокой политики — возможно, он уже об этом мечтал, — но его никогда не обманывал вой фанфар, и он никогда не строил наивных иллюзий относительно «важной» роли международной прессы в освещении политических событий. Его репортажи об Айке, Булганине, Идене и Форе, не говоря уже про их жен, — как и вся мировая пресса, он приукрашал достоинства известных политиков, лепил из них этаких кинозвезд — были увлекательны, но такая журналистика была не в его вкусе.

Отрезвленный трудностями практического и культурного характера, коими сопровождалась его миссия, он принялся активно осваивать новое журналистское пространство. В большинстве своем его статьи останутся нарочито поверхностными и юмористичными, словно он отказывался серьезно воспринимать новости, поскольку не имел возможности освещать их серьезно. Вскоре он осознал, что в Европе он никогда не сможет проводить журналистские расследования, чем он прославился в Колумбии, а значит, и не сможет написать ничего сенсационного. Но постепенно он научится использовать с наибольшей пользой минусы неблагоприятных обстоятельств, научится представлять свой материал как нечто оригинальное и находить «другую сторону новостей»[467], а также — что не менее важно — поймет, в какой форме следует писать репортажи, чтобы они брали за душу читателей в его родной стране. Почти сразу он постиг, как в передовых странах стряпаются новости, и начал готовить на своей собственной журналисткой cuisinière[468]. Уже в своих боготских статьях он виртуозно демонстрировал — задолго до появления новой журналистики, сформировавшейся в 1960-х гг., — как можно с помощью воображения компетентного журналиста восполнить недостающие факты и художественными штрихами придать материалу пикантность и увлекательность, и в Европе это его профессиональное ноу-хау, в котором теперь он особенно нуждался, снова и снова будет его выручать. Вот почему с самого начала в своих репортажах Маркес писал как о событиях, которые он был призван освещать, так и — неявно или открыто — о себе самом и при этом давал понять, что новости создают не богатые и знаменитые, а журналисты, которые следуют за ними по пятам и любой их поступок или деяние обращают в «историю»[469].

Конечно, Европа поразила его сильнее, чем он это показывал. Он был напуган, нервничал. Пусть в Боготе его считали грозным репортером, но в душе он по-прежнему оставался робким и застенчивым человеком, хотя умело скрывал свою неуверенность за пофигизмом costeño. Первые недели пребывания в заграничной командировке глубоко потрясли Гарсиа Маркеса, это явствует из его статей, написанных четверть века спустя (весьма знаменательно, что они были опубликованы в El Espectador), в которых он часто обращался к тому этапу своей карьеры. Любопытно, что в ту пору Маркес не сознавал себя латиноамериканцем как таковым. Он представлял не колумбийскую культуру в целом, а скорее был носителем культуры costeños, и его это вполне устраивало. Тогда его мировоззрение еще не развилось в латиноамериканский континентальный национализм. И в Женеве, и в Риме, и в Париже он прежде всего откроет для себя не Европу а Латинскую Америку[470]. Но в Европе его латиноамериканское самосознание будет находиться еще в зачаточном состоянии, и ему придется вернуться на родину, дабы осмыслить свои заграничные «открытия».

Перед тем как покинуть Женеву, он получил письмо от Мерседес, что, вероятно, его удивило, без сомнения, обрадовало и, безусловно, изменило его виды на будущее. Несмотря на то что письмо любимой принесло ему радость и облегчение, оно, вероятно, как это ни парадоксально, еще больше укрепило в нем решимость взять все, что можно, от Европы и по максимуму использовать свою временную свободу. Подарив ему надежду, Мерседес, сама того не желая, развязала ему руки: он почувствовал себя вправе уехать дальше от нее — и на более долгий срок.

Сполна насладившись цирковым представлением «Большой четверки» в Женеве, Гарсиа Маркес отправился в Италию, где ему надлежало освещать 16-ю Международную выставку кинематографического искусства в Венеции, больше известную в мире как Венецианский кинофестиваль, открытие которого было намечено на первые числа сентября. Без сомнения, это была его личная идея, а не руководства El Espectador. Позже Маркес скажет своим друзьям, что поспешил в Италию, так как получил от газеты телеграмму с инструкциями ехать в Рим, ибо были опасения, что папа римский может умереть от икоты[471]. Как бы то ни было, посещение Италии всегда было заветной мечтой Гарсиа Маркеса. Друзья из боготского киноклуба даже составили для него перечень объектов, которые ему следовало посмотреть. Более того, ему очень хотелось посетить знаменитую киностудию «Чинечитта», где были сняты большинство фильмов по сценариям его любимого сценариста Чезаре Дзаваттини. А еще он втайне мечтал совершить путешествие в Восточную Европу чтобы сравнить две стороны железного занавеса, Восток и Запад, два мира, скрывавшихся за риторикой «Большой четверки». Теоретически он имел представление о капитализме и социализме, теперь хотел увидеть все своими глазами.