Но пришелец в ответ на простой вопрос понес такую хреномуть, что сидевшие взялись переглядываться.

– Семь раз стреляли, два повторно, один контрольный, – тихо прошептал Ашипкин, пуча глаза и пихая локтями соседей. – Банки спасли. Достаю списанные с советского времени на космических станциях и базах, и жесть крепка, и руки наши цепки. Старые не пучит, рыба заложена еще та – преодолевала неканцерогенные воды. Лежишь на раскладухе, поставил банки вместо пиявок, и в ус не дуй.

– А кто этот… – в ужасе поинтересовался Горбыш. – Стреляли, что ли, в тебя?

– Точно не разобрал, – сознался Ашипкин. – В упор прострелили. Духи горские подбирались, одна жидовка отравленным взглядом колола, две профурсетки снизу доверху пытались, как сэндвич английский, удушить, клофелина полведра вылили через клизму… Еще богемный юноша… балетный, на вредных пуантах… и других не перечесть. Но Ашипкину клофелин, что коту валерьяна. Все хотят у Ашипкина про болты выболтать, как я скрепил так, что до сих пор никто раскрепить не может. Шварцнигера-двойника с Власовым вторым вызывали, тужатся, скафандры грудью рвут, как тузик пуфик, а все одно – пустое. Ашипкин знает – шаг влево-вправо, и космос рухнет, не останется от него ни пыли, ни колеи – одни души во льду будут барражировать, ища парные. Чтобы секреты было от кого таить. Так сделано, – прошептал он, – устроено так.

Человек-сволочь, хочет похорошеть, а ему раз, сверху, и по носу. Не выворачивайся. Человек носит девять месяцев секрет… болта – а у него, хлоп! Оступился – вывих мозга. Гражданин приходит сдаваться властям – заберите, ради христа, на нары, не могу на раскладной койке больше стереосны глядеть, а властям и плевать – завтра, говорят, неровен час, конец света – упадет звезда Альтаир на нашу низменность и прихлопнет с целью осуществить записанное в скрижалях. А ты лезешь на нары, дефицитные места позоришь. Иди, говорят, калужский мечтатель, изобретай план нового болта, чтобы их звезду паскудную к Господским конюшням прикрепить, где он белых коней держит. Сказано: и был убит зверь, сидящий на белом коне в одежде, обагренной кровью. И лжепророк с ними! Вот. А вы чего рыбой моей заинтересовались, обычная рыба, мелкая.

– Ты, дядя, нас не пужай, – отшатнулся слесарь. – Мы с закалкой еще с ПТУ. Один раз пролило кипяток, так по колено у одних бедолаг ходили. И без болтов, босиком.

– Да я что, – сник Ашипкин. – Мне бы Алексей Палычу долг вернуть.

– А-а, – понял вохр. – Ну и иди. А у нас свои дела, не разгребешь. Вон плащ об угол в электричке порвал. Какая-то сволочь липовым протезом нарочно наступила. Так, бабоньки, план такой.

Но застрекотал вдруг в глубинной комнате телефонный аппарат, и Альбинка, как грудью на амбразуру, бросилась туда. Все молча уставились на дурного посетителя, жующего корку черного хлеба. Вернулась она белее белого коня с растрепанной гривой, которой продолжала мотать и сейчас.

– Дочка прозвонилась на секунду по случайному телефону. Молится о помощи. Плачет, – крикнула Альбина почему-то в лицо новичку. – Телефон временно сперла у который СССР рвет бумажную. Не могу больше ждать – идите, рыдает, спасайте какого-то Мишу срочно, друга по райским яблокам. Совсем сбрендила. Ученого мальчика. А то ему барабашки мозг открутят. Кто это – Миша?! – в ужасе спросила мать. – У нее же этот… диплодок… постоянный Ахуйкын.

Пронзительно и нагло, прямо как бомба посреди качающейся по телевизору толпы в Пешаваре, раздался еще один звонок, и вохр Горбыш вальяжно и неспешно вытянул из кожаного пальто страшно матерящийся детским гнусавым голоском в виде вызывного сигнала мобильник, выданный недавно Горбышу под расписку начальником кадров.

– Але! – важно сообщил вохр в трубку. – Слушаем. Кто? Моргатый? Чего? Не соединяют нарочно. Срочно сообщить кадровому начальнику или… Черепу… По важному делу газетной необходимости? Я на мотке. Ну… Миша? Какая Миша… Вот те на… Святой отец?

Потом отнял от ушей трубку и обреченно сказал:

– Вот те и Миша. Этот сидит со святыми отцами, кагор ради газеты глушит. Рай расчерчивают. Беги, говорит, по команде доложи, чтобы ждали сенсаций. Щас, побежал Горбыш другим щавеля за щеку дожить. Вот он и Миша в сосновом бору, в подвале научного каземата. Так, план! Слушайте все, говорит радиоточка советского союза… Вы, бабоньки, никуда вы не в клоаку, это мы со слесарем сладим, а тикайте-ка… по-бабьи… Типа, а ну-ка девушки… А ну-ка, вышли. Вышли в комнату свиданий. А вы, гражданин, чайку пока сами выпейте… после контрольного выстрела-то.

Через десять минут четверо заговорщиков опять появились на кухне, и хозяйка сказала Ашипкину твердо:

– Сиди здесь пока. На связи. Останешься на телефоне за барышню-коммутатор. Жди отца-обозревателя, мы скоро будем. По закладкам не шастай – денег дома нет ни полушки, все на стиральный порошок сволочной протратила.

И четверка испарилась, щелкнув входной дверью, а господин Ашипкин на секунду впал в прострацию, откинувшись на стуле и заложив руки за головенку. Две слезы, пахнущие осетром, окропили его щеки, и он вперился в природу за окном.

Впрочем, природа никоим образом не споспешествовала предприятию заговорщиков. Ветер выдувал у вцепившейся сзади в мотоводителя Фирки все тепло с шеи и щек, она прильнула к кожаной его спине, зажмурилась и так мчалась, ощущая, будто дьявол несет ее, страшно урча и грассируя рокотом баса, куда-то в неведомую дикую даль, чтобы читать и читать ей там потайные письма свои с плохими словами. Да и Альбиночке Хайченко было не сладко. Она зарылась в предусмотрительно прихваченную из дома старую зимнюю шинель отца, еще подполковничью, и забилась в низкий шалаш мотоциклетной коляски, где пахло морем, солдатским потом, змеящиеся ветры срывались с рокочущих волн, свистело немного в ушах, Альбинка жадно вдыхала шинель, пытаясь поймать материны духи, а потом разрыдалась, вытирая слезы и губы о грубую шерсть.

Когда мотоколяска наконец сбросила ход и вовсе встала, Фирка, не отпуская сжатого в объятия водителя, сунулась сзади носом в его шею и прошептала:

– Ладно, буян. Поедем к тебе скоро в хату, баньку топить. Согласна. – И коляска укатила.

Так попали две женщины в научную обитель. Возле пропускника с выломанным турникетом они были обласканы дежурной теткой, хорошо знавшей свое дело. Та пощелкала по служебным клавишам и просипела морской сиреной:

– Алик, тут к тебе до подвала две. За рыбкой. Дама виней и дама крест. Жди в своем подполе, спускаю, – и быстренько объяснила, как попасть к нижним холодильникам в бывшее бомбоубежище, где сталинские соколы в свое время ковали открытия и где теперь кончается институт Земли и начинается институт подземелья. Алик открыл перед вертящимися посетительницами тяжелую дверь и оглядел их такими же глазами.

– Икра берете? – спросил. – Красный свежий. Или пробоваете.

– Там видно будет, – игриво вращаясь перед бусурманом, пропела фальшивая Фирка. Фальшивка Алику понравилась.

– Ну, ходи, – пригласил он дамочек. – Оптом даете… берете или розниц? – пошутил.