— Нет, что вы, вовсе нет.

— Я подумал, неплохо будет пройтись немного, а потом перекусить, если это приемлемо.

— С удовольствием. Я впервые в Новом Орлеане.

Они вышли под сияющее солнце, воздух был влажный и перенасыщенный светом. По дороге Теннеси Уильямс объяснил присутствие Роберта:

— Роберт — мой уборщик.

Дена удивилась, он засмеялся.

— После Масленого вторника на улицы выходят люди собрать мусор, оставшийся после шествия. Я и есть мусор, оставшийся от какого-то давнего парада, и, если я падаю на улице, Роберт меня подбирает. — Он хмыкнул своей шутке.

Дена почуяла, что он смущается, и постаралась взять легкий тон.

— Вы намерены много падать?

Глаза его блеснули.

— Мисс Нордстром, я, конечно, хил, но все еще жив. Пока не держал в планах, по крайней мере, с утра. Не могу, однако, ничего обещать про день.

Они шли по улице: одна высокая, спокойная блондинка, один невысокий человек в соломенной шляпе и темных очках и Роберт, среднего роста молодой человек в серых широких брюках и темно-красном пиджаке. Все прохожие узнавали Уильямса. Они подошли к собору Св. Людовика и площади Бьенвилля под его краткий экскурс в историю города. Но Дене не терпелось поговорить о нем самом.

— Мистер Уильямс, знаю, вопрос глупый, но вы самый знаменитый из ныне живущих в Америке драматургов. Каково это — быть таким известным?

Он указал на улицу Св. Петра и на балкон наверху.

— Здесь я живу. У меня маленькая квартирка.

Он провел ее мимо старинного отеля «Корнстак», чтобы показать кованую железную ограду. Она поняла, что он не хочет отвечать на ее идиотский вопрос.

Сдвинув очки на кончик носа, он махнул рукой на ресторан неподалеку:

— Пойдемте во «Двор двух сестер» — как вам название, а?

Они вошли в длинную, темную залу, ведущую в ресторан, метрдотель обрадовался, увидев таких посетителей. Когда их сопроводили в красивый дворик со столами, моментально явились три официанта. Уильямс всех знал по именам. Они с Деной заказали аперитив, а Роберт — чай со льдом.

— Он за рулем, — объяснил Уильямс официанту и хмыкнул. После того как подали спиртное, он немного расслабился.

— Мистер Уильямс, возвращаясь к… тому, о чем мы говорили… — Дена достала блокнот.

Он, похоже, приятно удивился:

— Ах да. Вы хотели знать об этой злобной старой шлюхе, славе. — Он поднял к глазам бокал и посмотрел в него.

— Да.

— Слава — акула с тысячью зубов, только и ждет, чтобы сожрать тебя, проглотить не жуя. Жрет и плывет дальше, жрет и плывет. Слава убивает, деточка. Слава — не то место, где можно существовать. Люди стремятся либо к ней, либо от нее, но спокойно жить в ней невозможно. Никому это не приносит радости.

— Но бывают люди, которым нравится известность?

Он отпил из бокала.

— Наверное, есть люди с притупленной чувствительностью, не возражающие против того, чтобы полностью выставлять свою жизнь напоказ. Но я не знаю по-настоящему творческого человека, кто мог бы выживать и творить без доли уединения. Человеку должно быть позволено уйти от толпы, чтобы создавать нечто новое. Вы согласны?

— О да, — сказала Дена, — полностью.

— Но людям не терпится нарушить уединение, убить оригинальное мышление. Роберт считает, что я преувеличиваю по поводу своего случая, но это случай, требующий преувеличения. Уединение необходимо даже очень известным людям.

— А какой вы представляли себе славу, мистер Уильямс, чего ожидали?

— Ничего не ожидал. Мне просто хотелось писать пьесы. Я был не готов к славе, к этому невозможно быть готовым, деточка. Ты тратишь годы, пробиваясь, никем не замеченный, потом в один прекрасный день просыпаешься, а весь мир хочет с тобой познакомиться. Но вскоре обнаруживаешь, что им нужно не тебя узнать, а чтобы ты узнал о них. Все эти красавчики, — он слегка кивнул в направлении стола в углу, где сидели необычайно элегантные молодые люди, которые не сводили с него глаз и перешептывались, — не я им интересен, им интересно ухватить кусочек этой горячей славы. Поразительно, сколько молодых людей готовы пойти на все, лишь бы привлечь мое внимание, как птичка-самец, что выписывает круги вокруг самочки и бахвалится распушенным воротником. — Он засмеялся. — Бахвалятся они дай боже. И думают — разумеется, ошибочно, — что ежели я их привечу, то они за одну ночь станут звездами. Только они давно позабыли про один ингредиент под названием талант. Но вины их в том нет. Вы поглядите вокруг. Бесталанные нанимают бесталанных, нацеленных только на славу, любой ценой. Но цена за славу слишком высока, деточка, слишком. — Он поднял руку, и тут же рядом возник официант. — Еще два аперитива, пожалуйста, а мне без апельсинового сока. Жертвую свою порцию сока какому-нибудь жаждущему обездоленному.

— Мистер Уильямс, я очень благодарна, что вы согласились со мной увидеться.

Он улыбнулся:

— Я был уверен, что вы не причините мне вреда. Я теперь все больше отказываюсь от интервью. Впрочем, им это и неважно, они все равно их кропают. (Подали спиртное.) Обходятся без меня. Я называю эти псевдоинтервью «интермастурбациями».

Взгляд его изменился, Уильямс смотрел на кирпичную стену.

— Одно было особенно отвратное. Написали невероятно гнусную ложь обо мне и каком-то матросе! В результате юные хулиганы подкатили к моему дому в Кей-Уэст и принялись бросать камни и называть меня самыми… в общем, скажем так, это был самый болезненный и неприятный опыт — когда в тебя бросают камнями из-за того, что у кого-то больное, извращенное воображение. Но что поделать. — Он пожал плечами. — Нынешняя общественная жизнь сродни операции на сердце — здесь ошибка непростительна. Один раз оскользнешься — и ты мертвец. Славу трудно вынести даже сильным и неуязвимым людям, а если ты слаб или имеешь какую-то тайну, постоянный страх перед разоблачением может быть разрушительным, может убить тебя, деточка. Я, литературно выражаясь, просто подыхал от страха, когда представлял, что некоторые публикации могут сделать с моей семьей, моей матерью, сестрой, и, конечно, мои худшие опасения оправдались. Но сейчас никто от этого не застрахован. Вокруг полно беспринципных людей, готовых платить за любую информацию личного порядка об известных личностях. Любой, с кем ты хоть раз случайно увиделся, — это бомба с часовым механизмом, которая только и ждет, чтобы взорваться и сделать тебе больно. И ничего не поделаешь. Люди утверждают, что встречали меня, спали со мной, бывали у меня дома… и это пока я живой, деточка. Представь, что начнется, когда я умру.

Вдруг он погрустнел и отставил бокал.

— Я даже не знаю половины авторов, которые писали эти книжонки. Но когда друзья начинают торговать твоей жизнью за вознаграждение… такая рана никогда не затянется. Я как пес, которого слишком сильно и слишком часто кусали. Не верю больше роду человеческому. Я совершенно запутался. — Он поднял на нее глаза: — Что может вынудить человека к предательству и обсуждению на публике вещей глубоко личных? Это же, в конечном счете, предательство, разве нет? — Он отвернулся. — Так противно от этого. Но в наше время такое происходит что ни день. Любимые предают любимых, дети предают родителей. Однажды я высказался в том духе, что ничто человеческое мне не отвратительно, но я был не прав. Мне отвратительны, глубоко отвратительны писаки, издатели, так называемые журналисты и, наконец, публика, которая это раскупает. Неудивительно, что знаменитости становятся психически неуравновешенными. С одной стороны, у них большая группа поклонников, с другой — большая группа людей, которые попросту завидуют и ревнуют по той единственной причине, что ты знаменит, а они нет. Это не красавица убила чудовище, а слава.[42]