Константин Симонов: «Выбор Зощенко и Ахматовой был связан… с тем головокружительным триумфом (отчасти демонстративным), в обстановке которого протекали выступления Ахматовой и Зощенко в Ленинграде. Присутствовала демонстративная фронда интеллигенции».

И в Ленинграде собрали интеллигенцию. Маленький отечный человечек с усиками – Андрей Жданов – произнес речь, где называл «блудницей» великую Ахматову, поносил Зощенко. Он задал вопрос, приведший зал в трепет: «Почему они до сих пор разгуливают по садам и паркам священного города Ленина?»

Но Хозяин решил их не трогать. Пока. Павленко сказал моему отцу: «Сталин лично не дал тронуть Ахматову: поэт Сосо когда-то любил ее стихи».

Это была версия, которую пустила и распространяла его тайная полиция. Готовя великую кровь, он не забывал быть милостивым.

Были «заботливо» разгромлены все виды искусств: театр, кинематограф. Недолго ждала и музыка. В специальном постановлении от февраля 1947 года особенно жестоко уничтожались два главных любимца Запада – Прокофьев и Шостакович.

Все в ужасе ждали дальнейшего. На даче Прокофьев, запершись в кабинете, жег книги любимого Набокова вместе с комплектом журнала «Америка».

Однако Хозяин и их не тронул. Пока. Но предупредил… Прокофьев в то время жил на даче с молодой женой. Его прежняя жена, итальянская певица Лина, жила в Москве с двумя его сыновьями. В конце февраля на даче появились оба сына. Прокофьев все понял, вышел с ними на улицу. Там они сказали ему: Лина арестована.

Сразу после постановления он написал покаянное письмо, которое опубликовали, прочли вслух на общем собрании композиторов и музыковедов, где «вместе со всем советским народом горячо приветствовали постановление ЦК».

Сын Прокофьева Святослав: «После всего у отца были изнурительные приступы головных болей и гипертонические кризы. Это был уже другой человек, с печальным и безнадежным взглядом».

В это время его бывшая жена Лина в лагере возила на тележке баки с помоями. Евгения Таратута, писательница, сидевшая с ней, вспоминала: «Иногда она бросала тележку и, стоя у помоев, с восторгом рассказывала нам о Париже…»

Лина переживет и Сталина, и Прокофьева, вернется из лагеря и умрет только в 1991 году.

Старался выжить и Шостакович. Он писал музыку к самым идеологическим кинофильмам – «Встреча на Эльбе», «Падение Берлина», «Незабываемый 1919-й» и так далее. Написал он и симфонию под названием «1905 год» и еще одну – «1917 год».

Уже после смерти Сталина он подаст заявление в партию. «За прошедшее время я почувствовал еще сильнее, что мне необходимо быть в рядах Коммунистической партии. В своей творческой работе я всегда руководствовался вдохновляющими указаниями партии…» – писал величайший композитор века. Тоже испугался – навсегда.

Когда Эйзенштейн выздоровел, Хозяин позвал его в Кремль. Целых два часа он беседовал с ним и с актером Черкасовым. По возвращении их из Кремля этот разговор был тотчас благоговейно записан журналистом Агаповым. Вот некоторые рассуждения Хозяина: «Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он их уничтожил… не было бы Смутного времени… Мудрость Ивана в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в страну не пускал… У вас опричники показаны как «ку-клукс-клан». А опричники – это прогрессивная армия».

Беседа была благожелательной. Но что самое удивительное – он разрешил переделать свирепо обруганный фильм. Причем просил не спешить и переделывать основательно.

Эйзенштейн, конечно же, все понял. Его фильм надобен Вождю для будущего: в закрытой от иностранцев, закупоренной наглухо стране Хозяин вместе с «прогрессивной опричниной» собирался дорезать все возможные «мятежные семейства». И фильм должен был это восславить.

Эйзенштейн быстро умер. Уже в следующем, 1948 году его не стало.

Все постановления об искусстве были выпущены отдельными брошюрами. Страна учила их в кружках политпросвещения.

Хозяин вновь наградил интеллигенцию ужасом и немотой.

На фоне идеологических погромов уже идут аресты. Забирают родственников сильных мира сего, чтобы шумнее был арест, чтобы все узнали о случившемся. И боялись.

Нарком морского флота Петр Ширшов имел множество титулов: академик, участник экспедиций на Северный полюс, Герой Советского Союза. Его женой была тридцатилетняя красавица актриса Женя Гаркуша. Они безумно любили друг друга.

В 1946 году она была арестована. И несмотря на все его титулы, Ширшову даже не сказали – за что.

Дневник Петра Ширшова сохранила его дочь Марина.

«И все-таки пишу… потому что нет больше сил терпеть этот ужас. Кончилась очередная суббота, и в 4 часа ночи я просто не могу придумать себе работы в наркомате. И поневоле иду домой, зная, что заснуть все равно не смогу. Я держусь изо всех сил. 13–14 часов на работе – ну а дальше что? Куда мне деться, когда остаюсь один, куда мне деться от самого себя?.. Женя, моя бедная Женя… Как и сейчас, было воскресенье, и ты шептала мне: «Ширш! Мы скоро заведем себе еще одну Маринку, только пусть это будет мальчик!» А потом говорила, как чудесно будет нам вдвоем на юге… Уже совсем стемнело, когда мы поднялись с балкона, и, уходя, ты доверчиво прижалась ко мне: «Ширш! Если бы ты знал, как хорошо мне с тобой». Так ушел этот последний день. С утра была обыденная «горячка» на работе: звонки телефонов, бумаги, шифровки, телеграммы. А в 7 вечера меня вызвали, и я узнал: Женя арестована… Веселую, смеющуюся, ее ждали на берегу реки, и такой же оживленной и веселой она села в машину в одном легоньком летнем платье. Среди чужих и враждебных людей. Когда-то на льдине, в палатке, затерявшейся в пурге и полярной ночи, я мечтал о большой любви, прислушиваясь к завываниям ветра. Я всегда верил в это и ждал… Вот и домечтался – седой дурак, в сорок с лишним лет сохранивший наивность мальчишки. Слушай же, как свистит ветер в тюремных решетках… как воет он над крышей тесного барака, куда заперли твою бедную Женю… Скоро утро… 3 месяца я все же на что-то надеялся, на чудо, не признаваясь себе, ждал, вернется Женя… Сколько раз очередной звонок телефона предчувствием сжимал сердце – это Женя, Женя звонит из дома, отпустили… Сколько раз, вернувшись ночью домой, осторожно входил в спальню: а вдруг чудо, может, она дома, попросту мне не сказали? 3 месяца я добиваюсь, чтобы мне хоть что-нибудь сказали о ней, о ее судьбе, и каждый раз натыкаюсь на стену молчания. Никто ничего не говорит и, очевидно, не скажет. Зачем я все это пишу? Не знаю. Времени у меня впереди более чем достаточно… Я держусь… Я должен жить ради твоей мамы, ради тебя, Маринка. Но пусть никогда в жизни тебе не придется узнать, какой муки стоит удержаться от самого желанного выхода… Пусть никогда ты не узнаешь, как трудно оторвать руку от пистолета, ставшего горячим в кармане шинели».

Евгения Гаркуша была отправлена на золотые прииски: она домывала золото бромоформом – работа, на которую женщин из-за вредности не ставили. Умерла в 33 года в лагере. Ширшов по-прежнему ходил на работу и молчал. Он не раз видел Хозяина на совещаниях. И молчал. Он так и не узнал, за что ее арестовали. Заболел раком и умер в 1953 году.