– Да, именно так! – воскликнул Асканий, страшно довольный тем, что ему наконец удалось убедить отца.

– Я бы не доверил такому человеку ни возделывать землю, ни управлять государством, ни служить тем высшим силам, что правят нами, – охладил его пыл Эней, – ибо единственное, к чему он при этом будет стремиться, – это развязать войну.

Поняв, куда он клонит, Асканий занервничал.

– Совсем и необязательно… – начал он.

– Обязательно! – мрачно отрезал Эней. – Я прожил жизнь среди таких людей, Асканий. И доказал им свою добродетель.

– Да! Ты им ее доказал, отец! Ты был самым лучшим, самым лучшим из всех! – На глазах у Аскания были слезы, голос его дрожал.

– Если не считать Гектора, – сказал Эней. – И потом, вряд ли мне уступали Ахилл, величайший из героев, или Диомед. Оба они нанесли мне поражение. И я, возможно, проиграл бы в поединке с Одиссеем или с великаном Аяксом, а возможно, и с Агамемноном. А вот Менелая я, пожалуй, сумел бы победить. Но даже если б я его и победил? Неужели победа над ним сделала бы меня лучше? Неужели моя добродетель стала бы от этого более весомой? Неужели я стал тем, кто я сейчас, только потому, что убивал людей? Неужели я стал теперешним Энеем только потому, что убил Турна?

Он напряженно наклонился вперед, и пламя, отражаясь, поблескивало в его зрачках; голоса он не повышал, но говорил с такой силой и проникновенностью, что Асканий даже слегка отпрянул от него и затаил дыхание.

– Если тебе, Асканий, предстоит править Лацием после меня, а потом передать бразды правления твоему брату Сильвию, – продолжал Эней, – то я прежде всего хотел бы быть уверенным, что ты будешь учиться именно управлять государством, а не развязывать войны с соседями; что ты научишься просить высшие силы земли и неба о помощи, о том, чтобы они наставили тебя и твой народ на путь истинный; что ты научишься искать подлинное мужество не только на поле брани, но и на ином, куда более обширном поприще. Пообещай мне, Асканий, что непременно будешь всему этому учиться.

– Обязательно буду, отец! Обязательно! Обещаю! – со слезами на глазах воскликнул юноша, а Эней уже более мягким тоном сказал:

– Многое, конечно, зависело от меня самого. И от тебя самого тоже многое будет зависеть. Я – уже под конец – совершил дурной поступок. Ты же начал с дурных поступков, но я рассчитываю, что в итоге ты сумеешь все сделать как надо. Дай мне твою руку, сын, и пообещай, что все сделаешь так, как я тебя прошу.

Асканий с готовностью протянул ему руку. Эней пожал ее, притянул его к себе, и они некоторое время так и стояли, крепко обнявшись.

А я сидела, держа в руках свою прялку и глядя в огонь. Плакать я не могла.

* * *

Через несколько дней, как раз перед мартовскими календами, Эней снова отослал Аскания в Альбанские горы. Он больше не сказал ни слова о том, что необходимо уважать перемирие, заключенное с Камерсом; говорить не имело смысла – можно было только надеяться, что данный Энеем сыну урок не пропал зря. В эти первые дни марта, как всегда, высыпали на улицы прыгуны-салии, потрясая священными копьями и распевая «Марс, Маворс!», и вид у Энея был довольно мрачный: он не любил этот праздник. Но вскоре из Альбы вернулись Серест и Мнесфей и сообщили, что все тихо, Асканий явно присмирел и, похоже, намерен и дальше вести себя так же.

После необычайно сырой зимы наступила очень теплая ранняя весна, и все сразу принялось цвести и плодоносить. Особенно хороши были ореховые деревья, покрытые чудесными, но быстро облетающими цветами. Ячмень и просо дружно взошли, быстро пошли в рост и заколосились; а такой густой и мягкой травы на лугах и на склонах холмов я никогда еще не видела. Коровы и овцы дали хороший приплод, а Эней особенно радовался тому, что на конюшне так много новорожденных жеребят. Ему удалось спарить со своим жеребцом, которого подарил ему Латин, красивую каштановую кобылу, и на свет появился чудесный светло-каштановый малыш, которым Эней страшно гордился. «На нем будет ездить Сильвий», – говорил он. И вскоре познакомил их – маленького мальчика и маленького жеребенка, – с необычайной торжественностью представив друг другу. Затем он позволил Сильвию немного поводить кобылу под уздцы, чтобы тот увидел, что жеребенок всегда следует за матерью, а потом посадил его кобыле на спину и немного покатал. Сильвий так и застыл от ужаса и восторга, одной ручонкой вцепившись в гриву кобылы, а второй – в руку отца, и лишь время от времени тихонько повторял: «О-о! О-о!», точно голубь, красующийся перед голубицей на конюшенном дворе. После этого наш сынок каждое утро, застенчиво поглядывая на Энея, спрашивал: «П’окатишь меня?» И Эней отправлялся с ним на конюшню, чтобы его «п’окатить».

Наши латиняне из Лавиниума называли Энея отцом. «Такая изгородь годится, отец Эней?» – или – «Отец, ячмень-то уже весь посеян!» Они и Латина называли отцом, так уж у нас заведено, а меня, несмотря на мою молодость, звали «мать Лавиния», ибо мы употребляем слова «мать» и «отец», обозначая не только своих родителей, но и тех, кто несет за нас ответственность. Так, например, воины часто называют своего командира отцом, и это тоже справедливо, особенно если этот командир хорошо заботится о своих подопечных. Так называли Энея и троянцы, но они вкладывали в это слово какую-то особую теплоту и любовь и одновременно как бы предъявляли на него свои, особые, права. Долг, возложенный на него судьбой, необходимость привести поверивших ему людей к земле обетованной – все это изначально как бы выделило его среди всех остальных, сделало их предводителем. К тому же после смерти Анхиса именно Энею пришлось принимать все основные решения и брать на себя ответственность за своих соотечественников, так что эти особые узы любви и преданности значили для него очень много. Он стремился заслужить и эту всеобщую любовь, и это звание «всеобщего отца». Он и настоящее свое отцовство воспринимал с той же серьезностью и глубочайшим наслаждением. Я просто глаз не могла от них оторвать, когда они прогуливались вместе с Сильвием. Эней, примеривая свой широкий шаг к крошечным шажкам ребенка, всегда очень заботился о том, чтобы ничем его не обидеть, не ущемить его достоинство.

Я знала, как высоко он чтил своего отца. О матери он никогда не рассказывал, и я не уверена, знал ли он ее вообще. Как-то раз я очень осторожно задала ему вопрос о ранних годах его детства, и он ответил:

– Я мало что помню. Я жил с женщинами в каком-то лесу на склоне горы. Женщин там было довольно много; и, по-моему, они всегда жили в лесу.

– Но они были добры к тебе?

– Да, очень добры. И беспечны: позволяли мне целыми днями бегать повсюду. Я вечно попадал во всякие неприятности, но каждый раз одна из них вовремя появлялась и со смехом спасала меня из очередной ловушки, в которую я угодил. Я был диким, точно горный медвежонок.

– А потом за тобой в горы пришел твой отец?

Он кивнул.

– Да, пришел какой-то хромой человек. В доспехах. И я, помнится, очень испугался. Попытался даже спрятаться от него в зарослях кустарника. Но женщины, зная все мои тайные убежища, выудили меня оттуда и вручили ему.