— Уже пять лет, как я не написал пи одной поты.

— Наверно, ушли с головой в литературу?.. О, понимаю! У меня теперь есть и новеллы… Хотелось бы вам их прочесть, — говорит Маргарита.

— Ни одной строчки не написал я с тех пор, как вы уехали. Я не читаю ничего и не хочу слушать вашу новеллу, потому что искусство, сочинительство — все пустое. Я мечтаю об истинном народном табачном и пивном заведении. Вы сказали — балтийские немцы скоро уберутся восвояси, наверное, освободится какой-нибудь трактир. На радость вам начну зашибать деньгу и сделаюсь почтенным толстопузым членом общества. Может, до этой славной поры вы мне одолжите пару сотенок, — говорит Кристофер.

Маргарита с досадой встает и вдруг замечает, что от гостя несет мерзким духом перегара, он пьян и у пего красные глаза.

— Как вам не стыдно показываться мне в таком виде? — с болью спрашивает Маргарита.

— Я вам не навязывался: вы сами просили зайти. Итак, что госпоже будет угодно?

— Чтобы вы сейчас же встали, пошли домой и выспались, — кричит Маргарита. — Это уж слишком!

Кристофер молча поднимается, окидывает ее долгим отчаянным взглядом и направляется к двери. Маргарита успевает заметить стоптанные каблуки и ужасные зеленые носки. Когда захлопывается дверь, госпожа запирается в своем будуаре, падает на постель и пустыми глазами смотрит в стену.

— Неужели это так? Неужели это так?..

Однако от правды не скроешься, на five o’clock tea dance в Обществе прессы произошел чрезвычайно неприятный инцидент.

Танцы были в полном разгаре, когда к столику, за которым сидел Кристофер с супругой ресторатора Кезбера и двумя его дочерьми, писаными красавицами, подошел издатель и директор старохозяевской газеты Элстынь, уже изрядно подвыпивший, и проехался волосатой лапой по декольте барышни Ирены от затылка до ягодиц, да так, что жвакнуло на всю комнату.

Кристофер как ужаленный вскочил и дал Элстыню в ухо. Элстыню! Тому самому, которому принадлежал особняк на улице Парка, боссу старохозяев и директору «Бекона». Звуковой эффект был потрясающ. Со всех сторон к месту происшествия неслись господа, спрашивали, что случилось.

— Черная свинья! — не выдержал Кристофер. — Старохозяевский кабан!

— Вы ответите за это! Полицию! — задыхался Элстынь. — Оскорбляют правительство.

— Что за скандал? — интересуется подошедший господин.

— Сопляк, провалившийся музыкант осмелился поднять на меня руку. Полицию! Кто впустил его в Дом прессы? Вон, макаронина! Социк! Шляется тут, деньги вымогает!

— Вам мало, еще хочется? — кричит Кристофер с пылающими глазами, но сердобольные люди уводят пострадавшего, который, оглашая воздух воплями и стенаниями, грозит издали музыканту кулаком:

— Вы еще у меня поплачете! Сопляк!..

— Ужас, как вы себя ведете! — шипит Кезбериха. — От Элстыня зависят наши магазины… Идите немедленно извиняться, просите прощения…

— Я же защищал честь вашей дочери от наглеца, — говорит Кристофер.

— От какого наглеца? Что вы вмешиваетесь в мои дела, сами вы наглец! — негодует Ирена. — Ну, погладил меня слегка. А вы сразу нападать на человека. Не жених вы мне, не помолвленный… Да за такого голодранца я в жизни не пошла бы. Вы же действительно побираетесь, деньги выклянчиваете… Постыдились бы!

— Уходите скорее от нашего столика, — взволнованным голосом говорит мадам Кезберис. — Вон полиция идет, подумает еще, что мы с вами друзья… Просто несчастье с такими голоштанниками, стыд и срам навлек на нашу голову.

Кристофер встает, хочет удалиться, но к нему подходит полицейский и отводит юношу в соседнее помещение.

Страж порядка составил протокол, хотя Кристофер и уверял его, что зачинщиком беспорядка был директор, который оскорбил даму.

— Даму? — ухмыльнулся полицейский. — Знаете что, молодой человек. За свои деньги он может себе позволить и не то…

Статья закона, карающая за оскорбление правительства, отпала, поскольку обозначение домашнего животного «свинья» в те времена употреблялось исключительно в значении благородном. Свиней экспортировали в Германию, Англию, за них получали валюту. Элстынь сам был директором акционерного объединения «Бекон» и успел вопреки закону впихнуть на суда не одну сотню собственных свиней, отчего, узрев в протоколе слово «свинья», струхнул и приказал его стереть. «Был я также и бит!» — добавил для важности Элстынь, что полицейский, потрепанный и тщедушный человечишка, незамедлительно занес в протокол…

— Это удовольствие будет стоить вам пятьдесят латов, — сочувственно пояснил он Кристоферу. — Удивляюсь, что вам мешает начать добропорядочную жизнь? Я, например, кабы мне ваши годы, снял бы киоск и стал торговать пивом да табаком. Ведя разумный образ жизни, я вскоре разбогател бы. Возьмите хотя бы того же Элстыня, он аккурат так и начал, а теперь ишь какая шишка, живет, в ус не дует и не дерется, как фачист (полицейский краем уха слышал новое и, по его разумению, ругательное словечко). — С этим наставлением он и отпустил Кристофера, лишь напоследок тихо спросил:

— Как следует огрели?

— Куда там, — говорит Кристофер, — промазал, только и было что шуму!

— Эх, надо было хорошенько его вздуть! Деньги-то платить одни и те же, — поучает полицейский, оборванный, жалкий червь. Подмигивает Кристоферу и удаляется. Штраф надобно внести в двухнедельный срок.

Вот тебе, Либерсон, и троицын день! Визулю пятьдесят, префекту полиции пятьдесят, за комнату двадцать пять, долг Фрошу шестнадцать, об обеде и нечего мечтать. Придется с горя пойти к Широну. Там еще дают в долг. Хейя, хейса!

Такое вот выдалось утро, и так выглядел Кристофер, когда предстал пред очи Маргариты. Ему не следовало идти к ней, но он все-таки потащился.

К Маргарите, которая все эти годы была для него отдушиной, его мечтой в часы поражений. «Если бы Маргарита не уехала, из меня вышел бы человек», — оправдывался он сам перед собой… «Если Маргарита когда-нибудь приедет, я приду к ней, пожалуюсь на свои беды, выплачусь, положив ей голову на колени… И начну новую жизнь…»

В действительности же все получилось наоборот. В это утро после семи лет разлуки он не мог выдавить из себя ни одного нежного слова, которые во сне и наяву шептал своей воображаемой Маргарите. Вместо этого наговорил грубостей и был выдворен из дома.

В высших сферах инцидент на второй день уладился. Ирена самолично пошла к господину Элстыню в редакцию, они провели в кабинете почти час за завтраком, после чего юная дева, раскрасневшаяся, убежала, а шеф приказал позвать заведующего отделом последних новостей Лау, сам вытащил из его папки статью «Криминалист — домашний друг известного торговца» и сказал! «Пока что modus suspend!» (Ирене полагалось еще два раза явиться на переговоры, а засим дело можно будет считать законченным). Как-нибудь особенно насолить Кристоферу шеф не мог, потому что музыкант и без того был вне закона: в печати давно