Но так или иначе, сейчас, в XVII столетии от Рождества Христова, этот господин объявил о своем намерении возродить дедовские традиции такого рода, забыв, видимо, о том, что нынешние крестьяне отнюдь не являются собственностью сеньора, который уже не первый век как утратил право распоряжаться их жизнями и телами их невест.

Сначала и соседи, и крестьяне сочли его слова шуткой, потому что он в округе был известен как большой забавник, способный, к примеру, нарядить своего управляющего привидением, чтобы тот наводил ужас на поселян, блуждая от дома к дому в рождественскую ночь.

Подобного рода выходки были достаточно часты и вызывали большое неудовольствие епископа, находившего их богохульственными и заслуживающими если не отлучения от церкви, то, по крайней мере, достаточно суровой епитимии.

Он как-то дал указание настоятелю местного храма урезонить Либертена, пригрозив ему карой Господней и неприятностями на грешной земле, но священник, сам не раз принимавший участие в его шумных застольях, лишь посоветовал не дразнить гусака, имея в виду епископа.

Либертен относился к тому разряду людей, которые получают особое, несказанное удовольствие, задирая окружающих и приводя их в состояние растерянности своими экстравагантными выходками. Именно этим свойством его характера и можно было объяснить столь странное заявление касательно возрождения права первой ночи.

Прежде всего, в этом не было никакой практической нужды, потому что Либертен, к тому же будучи неженатым, и без этого права перепортил всех смазливых девиц в округе, так что его заявление можно было расценить исключительно как дерзкий вызов епископу. Тот, узнав об этом, лишь усмехнулся, не без оснований предполагая скорую возможность примерно наказать зарвавшегося наглеца, а заодно и его собутыльника в лице местного кюре.

Епископ имел конфиденциальный разговор с его служкой, и тот, воодушевленный обещанием повышения, согласился докладывать обо всех достойных пристрастного внимания деяниях помещика и кюре.

Как на зло, в скором времени не ожидались крестьянские свадьбы, и не было никакой возможности проверить на опыте серьезность феодальных намерений Либертена.

Тем не менее, случай, которого с таким нетерпением ждал епископ, все же не замедлил представиться… На околице селения жили вдова и ее дочка, высокая белокожая девица лет восемнадцати, с румянцем на всю щеку, высокой грудью и пышными бедрами. У вдовы водились деньги, судя по тому, что ни она, ни ее дочь, никогда не занимаясь сельским трудом, нанимали поденщиков даже для работы по дому.

Они поселились в деревне сравнительно недавно, перебравшись откуда-то из Пикардии. Поселяне строили самые разные предположения относительно происхождения материального благополучия вдовы, но со временем прекратили это занятие, единогласно решив, что никакая она не вдова, а просто-напросто бывшая куртизанка, нагулявшая ребенка. Эта версия всех успокоила, и внимание поселян обратилось на другие предметы пересудов.

Помещик раньше не обращал внимания на дочь вдовы, скользя равнодушным взглядом по белобрысому угловатому подростку, но сейчас, спустя несколько лет, когда он вдруг столкнулся с роскошной дылдой, будто бы специально созданной для изощренных забав, да к тому же, похоже, не блещущей умом, наш Либертен загорелся страстным желанием. Но, к его несказанному удивлению, девица совершенно равнодушно выслушала заманчивое предложение посетить его одинокий дом и ровным бесцветным голосом заявила, что не бывает в домах одиноких мужчин.

Распалясь еще больше, помещик продолжил свои уговоры при каждой новой встрече, но ответ был неизменен. Однажды он подошел к ней при выходе из церкви после окончания обедни, и на обычное его предложение она ответила, что подарит свою девственность только жениху после венчания, а иначе ей придется выслушивать попреки до конца жизни.

И тогда Либертен решился на отчаянный шаг. Он предложил девице обвенчаться! Разумеется, делая это предложение, он ни в коем случае не намеревался вправду становиться ее законным супругом, уповая на циничную изобретательность своего приятеля кюре, но девицу это предложение по-настоящему сразило, и она, добрых пять минут приходя в себя от пережитого потрясения, молчала, а затем дрожащим голосом сказала, что намерена испросить благословения своей мамаши.

Помещик, предвидя это намерение, заметил, что ему тоже предстоит разговор со своими родственниками, и кто знает, чем он закончится, посему предложил пока обвенчаться тайно, а затем уже поставить всех в известность как о свершившемся законном акте. Девицу этот довод убедил, и они решили вступить в тайный брак этой же ночью.

Девица поспешила домой готовиться к торжественному событию, а помещик вернулся в церковь, чтобы договориться с кюре.

Выслушав план своего приятеля, священник, к своей чести, в ответ замахал руками, но уже через несколько минут, соблазненный довольно круглой суммой, к своему бесчестью, согласился провести в полночь некое подобие венчального обряда.

Они не предполагали того, что их разговор будет подслушан, что служка спешно оседлает коня и помчится к епископу, что тот поторопится сесть в карету и в сопровождении небольшого отряда своей личной гвардии отправится в это селение…

В полночь в пустой церкви кюре произнес перед мнимым женихом и его невестой вольный набор латинских фраз, после чего сказал, что отныне они могут с чистым сердцем и возвышенной душой исполнять повеление Божье плодиться и размножаться. И лишь только он произнес: «Amen!», в церковь вошли гвардейцы вот главе с епископом в торжественном облачении. Невозможно передать словами выражение лиц помещика и кюре!

А епископ утвердил законность обряда венчания и благословил супружескую чету.

Так бравый Либертен осуществил свое право первой ночи…

Де Лозен церемонно раскланялся в ответ на бурные аплодисменты собравшихся.

— То, что я вам сейчас предложу… — начала Катрин.

— Начало довольно интригующе, — заметил де Грие.

— Всего лишь короткая зарисовка парижской жизни, так густо насыщенной превратностями любви…

— Без которых она была бы отвратительно пресной, — поморщившись, произнес Перро.

— На улице Турнель, — начала свой рассказ Катрин, — жил некогда один молодой человек, мечтавший о карьере Буше или Рембрандта. Он снимал мансарду с большими окнами, где устроил себе мастерскую, сплошь завешенную эскизами и готовыми полотнами, пропахшую красками и заставленную гипсовыми копиями шедевров великих мастеров древности.

Однажды в дверь мастерской постучался довольно молодой, но солидный господин, с виду напоминающий удачливого купца или цехового старшину. Господин представился и попросил разрешения ознакомиться с работами. Получив разрешение несколько удивленного хозяина мастерской, он бегло, но внимательно осмотрел его полотна и эскизы, а затем заказал портрет своей супруги.

Художник согласился. Когда они оговорили материальную сторону дела, сроки и дату первого сеанса, заказчик попрощался и уже направился к выходу, но в дверях остановился и сообщил, что не имеет возможности сопровождать жену на сеансы позирования, а потому с ней будет приходить его старшая сестра.