После посещения профессора Курьева всю обратную дорогу Васильева мучил незаданный ему вопрос: сыграли ли свою отрицательную роль побои, полученные Фоминым недавно? Наверное, нет, думал Васильев, он же сказал, что нужно было год назад приходить. Значит, болезнь началась год назад или еще раньше.

Как она могла не начаться? Разве можно жить в таких скотских условиях? Странно еще, что болезнь не началась давно… Сколько же можно пить? Сколько можно жрать все подряд, курить одну за одной всякую дешевую дрянь? Разве можно было его затащить в поликлинику на флюорографию год назад, когда у него еще ничего не болело? И сейчас-то он пошел не потому, что в боку болит и спину дергает, а потому, что Аннушка посулила за это четыре бутылки портвейна. Как же так рассуждать можно? «Я хозяин самому себе! Что хочу, то с собой и делаю. И не ваше собачье дело, уважаемый товарищ».

Нет, дорогой, наше. Мы на то и есть цивилизованное общество, чтобы нам было дело до всякого заблуждающегося. Если плох — изолируем и исправляем, если хорош — награждаем и величаем, если болен и слаб — лечим. А то ишь ты, сам себе хозяин нашелся, понимаешь. Живешь в человеческом обществе — будь добр соблюдать законы этого общества. И отвечаешь перед этим обществом за сохранность своего организма, за работоспособность человеческой единицы.

Он, видите ли, «положил на общество». Не получится, понимаешь, пока само общество на тебя не положило…

Так, сидя в электричке, Васильев мысленно полемизировал с Фоминым. Анна Сергеевна спала, положив свою тяжелую голову на его лейтенантский погон.

Даже рассуждая про себя, неслышно и, стало быть, не для протокола, Васильев боялся признаться себе в том, что и его самого в последнее время не совсем устраивает такая строгая подотчетность и зависимость личности от общества.

Это происходило потому, что в последние несколько лет, когда он пытался, опять же мысленно, представить себе это общество, то перед его внутренним взором в каком-то бесовском хороводе кружились безобразные, мерзкие рожи, среди которых угадывались личности из окружающей его повседневной жизни.

Перед кем же отчитываться?

Осмотр места преступления показал, что Фомин подставил ящики, разбил стекло и вынул ее из рамы, вделанной в церковные ворота. Церковный сторож слышал, как разбилось стекло, но побоялся выйти. А собаку с церковного двора Фомин свел еще раньше.

Я пообещал отцу Алексею, что найду икону.

— Значит, я могу надеяться? — переспросил он.

— Я сделаю все, что в моих силах, — сказал я.

— А заявление?

— Никакого заявления не надо. Вам ведь важно, чтоб икона вернулась на место.

— Стало быть, вы знаете, кто это сделал? — спросил отец Алексей и с интересом взглянул на меня.

— Предполагаю. На то я и участковый.

— А заявление все-таки возьмите, — сказал он, протягивая мне бумажку.

— Зачем? — спросил я.

— Не знаю… — пожал плечами протоиерей.

— Вы непременно хотите, чтобы вор был наказан по закону или вам достаточно вернуть икону?

— Но тогда он останется убежденным в своей безнаказанности, — сказал отец Алексей.

Он два года назад окончил Загорскую духовную семинарию и после смерти отца Михаила получил направление в наш приход, считавшийся одним из лучших в области. Я слышал, что распределили его к нам по блату. Его родной дядя занимал высокий пост в Московской патриархии. Кстати, его дядя и был тот человек в патриархии, который имел деловые отношения с Геннадием Николаевичем Черняком.

— Его уже поздно исправлять, — сказал я.

Мы помолчали. Отец Алексей забрал у меня листок, перечитал свое заявление и порвал. Не зная, как поступить с бумажками, сложил их аккуратной стопкой и положил на край моего стола.

Он был в сером дорогом костюме, в рубашке с темным в крапинку галстуком, завязанным большим модным узлом. Я смахнул бумажки в корзину и в знак благодарности, что ли, чтобы как-то его ободрить, сказал:

— Мы с покойным отцом Михаилом хорошо ладили. На Пасху он всегда приглашал меня на крестный ход… Ну и за порядком приглядеть. Я всегда приходил. Добрейшей души был старичок. Чайком любил побаловаться до страсти. Сидит, бывало, упреет от тепла и уютно так рассуждает. К каждому человеку, говорит, приставлен маленький бесенок. Чуть человек зазевается, бесенок тут как тут, толк его под руку… Как на дурной поступок толкнул, так ему благодарность в подземной канцелярии, а то и премия. И чем крупнее подлость человек совершает, тем чертенку больше награды и чины… А я с ним не согласен. Не рационально столько бесенят содержать. Никакой аппарат с таким штатом не справится. Я считаю, что зло не за спиной у человека, а в нем самом… Человек рождается с равными долями добра и зла в себе. А дальше он свободен выбирать, в какую сторону склоняться. Какой частью души пользоваться, светлой или темной… Темной проще и слаще, светлой — труднее. Ведь чтобы совершить злой поступок, труда не требуется. Труд нужен, чтоб удержаться от зла. И на каждое доброе дело требуется душевное усилие… Вот так, в бесконечном борении и живет человек. Не ангел и бесенок борются меж собой за человечью душу, а он сам борется с собой за себя… Вот, как вы думаете, для чего существует дьявол?

— Для погибели рода человеческого, — тихо ответил отец Алексей.

— Вот! И отец Михаил так говорил. А я с ним решительно не согласен! Не получается! Не станет дьявол рубить сук, на котором сидит. Ведь если он уничтожит человечество (ну, скажем, с помощью атомной войны), то автоматически лишится смысла своего существования. Так что, пока он есть (если он есть) — человечество бессмертно… Что вы на это скажете?

— Я, право, не готов…

— Вот-вот. Отец Михаил называл меня стихийным христианином. А я просто гомо сапиенс. Так что всегда обращайтесь… На Пасху или так. А икону, я думаю, мы вернем…

Морозы чуть спали, и вдруг выглянуло в этот день солнце. Я медленно с удовольствием шел по поселку, лениво размышляя о том, кому Фомин мог «сдать» икону. Собственно говоря, у меня было три кандидатуры: Ванька-дергунчик, Аннушка и в крайнем случае Геннадий Николаевич Черняк. Но вся штука в том, что ни один из названных взять у него эту икону не мог, потому что в поселке уже знали, откуда она украдена.

2 февраля 1979 года в 14 часов 15 минут я находился на улице Вокзальной около дома № 7, в двухстах метрах от железнодорожного переезда. Меня остановил Степан Андреевич Величко, член дачного кооператива «Резистор». Величко жаловался на то, что кто-то сорвал замок с его хозяйственного сарая и украл двухметровые обрезки шпунтованных половых досок. Притом следы он обнаружил на участке только заячьи.

Пока мы обсуждали этот странный случай, мимо нас пробежала собачья свадьба. Пушистая темно-рыжая сучка трусила впереди. За ней неторопливой тяжелой рысцой двигался исполинский черный пес с порванным ухом. Я сразу вспомнил разговоры о разорванной ресторанной овчарке и прочие ужасы, приписываемые большому корноухому псу. Я подумал, что нужно вызвать настоящих собачников, чтобы они отловили пса, пока он не натворил дел…