Риад Халаби не просто сделал для меня много доброго: благодаря ему я обрела то, что не только определило мою дальнейшую судьбу, но и дало возможность выжить в самых трудных обстоятельствах. В первую очередь я имею в виду обретенное благодаря ему умение читать и писать, ну и, конечно же, полученное его усилиями официальное подтверждение моего существования в этом мире. Вплоть до того времени никаких бумаг, свидетельствовавших о том, что я есть на свете, у меня не было; никто не зарегистрировал меня при рождении, я никогда не училась в школе и жила так, как будто меня не было вовсе. Хозяин через одного знакомого, жившего в столице, сумел получить для меня удостоверение личности, заплатив не только официальную пошлину, но и некоторую сумму сверху – лично для чиновника, проделавшего эту операцию; впрочем, как всегда бывает при работе государственных инстанций, без небольших неточностей не обошлось: в полученных документах я оказалась на целых три года моложе, чем на самом деле.

Камаль, второй сын дяди Риада Халаби, приехал к нему жить примерно через полтора года после меня. Он вошел в «Жемчужину Востока» так робко, что мы не увидели в его появлении никакого дурного предзнаменования и, уж конечно, даже представить себе не могли, что этот юноша пройдется по нашим судьбам разрушительным ураганом. В то время ему было двадцать пять, он был невысоким, щуплым, с тонкими руками и длинными ресницами и выглядел на редкость неуверенным в себе человеком; он весьма церемонно приветствовал нас: поднес руку к сердцу и смиренно склонил голову; Риад тотчас же перенял этот жест, и вскоре его уже со смехом передразнивали все дети в Аква-Санте. Камаль с детства жил в нищете и привык ждать от мира лишь неприятностей. Его семья, спасаясь от наступающей израильской армии, была вынуждена покинуть родную деревню, оставив врагу все свои богатства: унаследованный от предков участок земли с небольшим огородом и кое-какую домашнюю утварь. Мальчик рос в лагере палестинских беженцев, и ему была уготована судьба рано или поздно стать партизаном и воевать против евреев; неожиданно для себя самого он с возрастом стал осознавать, что его вовсе не привлекают ни тяжелые будни бойца партизанского отряда, ни героические подвиги, совершаемые во имя своего народа. Кроме того, он не разделял негодования отца и братьев по поводу клочка земли, символизировавшего для семьи нерушимость традиций и связь с прошлым. Его самого гораздо больше привлекал западный образ жизни; он собирался перебраться куда-нибудь в Европу и начать новую жизнь на новом месте – там, где его никто не будет знать и ему не придется заранее расписываться в особом уважении и почитании перед кем бы то ни было. Он с детства перепродавал разные мелочи на черном рынке, а когда подрос, принялся соблазнять многочисленных женщин из их лагеря, оставшихся вдовами после войны; в конце концов отец, уставший лупить палкой отбившегося от рук сына и прятать его от бесчисленных обманутых клиентов и нажитых врагов, вспомнил про племянника, уехавшего куда-то на край света, кажется в Южную Америку; имя Риада Халаби уже стерлось из памяти старика. Спрашивать мнения Камаля он посчитал излишним: в один прекрасный день просто взял сына за руку и фактически силой приволок в порт. Поговорив там с моряками, он пристроил парня юнгой на торговое судно, направлявшееся к берегам нужного ему континента. Последним пожеланием отца сыну было – не возвращаться как можно дольше, если, конечно, не случится чуда и он внезапно не разбогатеет. В общем, молодой человек прибыл в нашу страну точно так же, как тысячи и тысячи других иммигрантов: через несколько месяцев плавания судно бросило якорь у наших жарких берегов, именно там, где пятью годами раньше сошел с палубы норвежского парохода Рольф Карле. Из порта Камаль на автобусе доехал до Аква-Санты и угодил в горячие объятия родственника, который принял его, как и следовало ожидать, радушно.

Три дня «Жемчужина Востока» была закрыта, а дом Риада Халаби открыт для всех, кто желал заглянуть на огонек и поучаствовать в незабываемом празднике. За эти три дня у нас в гостях побывали едва ли не все жители городка. Зулему, естественно, свалил с ног очередной приступ головной боли, и она провела все это время в своей комнате, ни разу не показавшись перед гостями. Тем временем хозяин, я и помогавшие нам учительница Инес и другие соседки наготовили столько еды, что ее хватило бы, наверное, чтобы накормить целую свадьбу где-нибудь при багдадском дворе. На покрытые белоснежными скатертями прилавки были выставлены огромные подносы с рисом, сдобренным шафраном, кедровыми орешками, изюмом, фисташками, перцем и карри; вокруг стояло не менее пятидесяти блюд с арабскими и южноамериканскими кушаньями, а также несколько огромных емкостей с салатами на любой вкус, от очень острых до кисло-сладких. Мясо и рыбу для праздника привезли с рынка прямо с побережья в больших корзинах, набитых льдом. Немало соусов было приготовлено отдельно для того, чтобы еще больше разнообразить вкус подаваемых гостям блюд. В стороне стоял стол для десертов, на котором восточные сласти соседствовали с местными креольскими лакомствами. Я подавала гостям огромные кувшины с ромом, настоянным на фруктах; естественно, ни хозяин, ни его троюродный брат, как правоверные мусульмане, к этому напитку не притронулись. Другое дело гости: они прикладывались к кувшинам до тех пор, пока некоторые, самые довольные жизнью, не сползли под стол; те, кто остался на ногах, устроили танцы в честь гостя. Камаля представили каждому из соседей, и он был вынужден всякий раз рассказывать новому знакомому о своей жизни – по-арабски. Никто не понимал ни слова из его речей, зато соседи успели составить о молодом человеке первое общее впечатление: с их точки зрения, это был весьма симпатичный юноша, выглядевший хрупким и ранимым, ну прямо как девушка. Впрочем, было в его облике что-то неординарное и неправильное, смуглое и волосатое, не дававшее покоя заглянувшим к нам в гости женщинам. Стоило Камалю войти в дом, как его присутствие начинало ощущаться повсюду, даже в самых дальних углах; когда же он под вечер присаживался на пороге магазина со стаканом в руках, по всей улице прокатывалась волна исходившего от него очарования. В чем это выражалось, никто толком сказать не мог, но все сходились на том, что невозможно отрицать его загадочное воздействие. Он едва мог объясниться с новыми знакомыми при помощи жестов и восклицаний, но все мы слушали его как зачарованные, внимая ритму и мелодии его речи, звучавшей для нашего слуха как