В Базеле моросил мелкий дождь; настроение из-за этого было хмурым, нервозным; к тому же Степанов опасался проскочить границу и оказаться в Федеративной Республике, граница здесь проходит по Рейну, в самом центре города, паспортный контроль условен, но для него, понятно, безусловен, потом нахлебаешься…

Как всегда, он посетовал на то, что забыл в Москве зонтик; когда улетал, было солнечное бабье лето; человек живет настоящим, как-то не хочется представлять, что вот-вот зарядит непогодь, начнутся сырые холода, не оглянешься, и святки… смотришь, там и Новый год… снег идет, снег идет… убеленный пешеход, удивленные растенья — только Пастернак смог так почувствовать эту трагическую пору перехода природы к спячке зимы, действительно, зима — это ночь года, и Александр Яшин великолепно написал про то, что все, кто болел, знают тяжесть ночных минут, утром не умирают, утром живут, живут, и Джон Стейнбек ощущал это же, когда закончил свой роман "Зима тревоги нашей"; боже, как мал наш шарик, сколь схожи чувствования людей и как же они при этом разобщены!

Пока Степанов искал дом Цорра, кожанка его промокла, сделалась волглой, еще простудишься на обратной дороге; впрочем, в поездах здесь тепло, да и свитер из ангоры, ничего. Светлая память Марку Соркину, спас от туберкулеза, а сам погиб совсем молодым еще…

Дверь открыл Цорр; он был в сером костюме, рубашка светло-голубая, туго накрахмалена; элегантная серая бабочка, мягкие мокасины; он не скрыл удивления, оглядев кряжистую фигуру Степанова в коричневой кожаной куртке, свитере, джинсах и тяжелых, на каучуке мокроступах.

— Господин Степанов? — уточняюще спросил он и, лишь выслушав утвердительный ответ, снял цепочку с двери. Милости прошу, пожалуйста, проходите.

Порядок в доме был клинический. Степанов уже привык к тому, что в квартирах и коттеджах немцев и швейцарцев обычно царствовал дух чистоты, нигде ни пылинки, каждая вазочка, цветок, не говоря уже о стуле, словно были прикреплены сверхсильным магнитом к своему месту; но у Цорра порядок какой-то совершенно неживой, металлический.

— Кофе? — спросил Цорр. — Или хотите погреться? У меня есть русская водка, "Смирнофф".

— Кофе выпью с удовольствием, — ответил Степанов. — А может быть, и водку.

— Вы предпочитаете кофе до разговора, господин Степанов, или же во время?

— Лучше до.

— Меня научили готовить по турецкому рецепту — помимо сахара чуть-чуть чеснока и щепотку соли, совершенно изумительный вкус. Не опасаетесь столь резких контрастов?

— О нет, — ответил Степанов. — Я пил такой кофе на Кавказе, в Сухуми, очень вкусно.

— Я посещал Сухуми, прекрасный город, но нет ни одного ночного ресторана, негде потанцевать, совершенно не продумана сфера сексуального обслуживания туристов…

— Да, — усмехнулся Степанов, — с этим делом туго, бедные туристы… Но как-то устраиваются, иначе б не ездили…

Цорр заварил кофе в стеклянном кофейнике, очень жидкий, поинтересовался, не желает ли Степанов сахарина, выслушав отрицательный ответ — больные почки, принес тоненькую, прекрасного фарфора сахарницу, предложил ему сесть в кресло возле стереосистемы, легко забросил ногу на ногу и, сделав маленький глоток, спросил:

— Чем обязан вашему визиту?

— Господин Цорр, я слышал, что у вас есть материалы, связанные с преступлениями нацистов…

— От кого к вам пришла эта информация, господин Степанов?

— Мне бы не хотелось отвечать на этот вопрос, господин Цорр… Придется лгать, а это всегда неприятно…

— Хорошо, — кивнул Цорр, — я тоже сторонник того, чтобы говорить правду… Сформулирую мой интерес иначе, если изволите, уже, вам будет легче тогда сказать правду… Эта информация пришла к вам не из банковских кругов? Еще более конкретно: не из тех, кто входит в орбиту Барри Дигона?

— Нет.

— Я удовлетворен, господин Степанов… Дело в том, что его люди оклеветали меня, обвинив в связях с мерзавцем Эйхманом, будто я повинен в том, что эсэсовцы погубили брата Дигона Самуэля… Они лишили меня службы, они хотели, чтобы я исчез с лица земли, но, как видите, правда восторжествовала… Я никогда не был связан с нацистами, никогда, хоть и работал в рейхе, это правда, но там работал и Самуэль Дигон вполне открыто до тридцать восьмого года… Более того, я всегда был антинацистом и чем мог помогал несчастным… Именно потому, что я был противником жестокости, у меня сохранились кой-какие материалы по трагическому еврейскому вопросу… Простите, вы сами…

— Я русский…

— Очень хорошо… Так вот, только потому, что я был противником неразумной жестокости, я и согласился помочь в установлении контактов между немцами и американцами в сорок третьем году… Мною руководствовала не корысть, но сострадание…

— Контакты между кем и кем? Конкретно?

— Между князем Гогенлоэ и Алленом Даллесом.

— Но контакт состоялся в сорок четвертом году, господин Цорр.

— В сорок третьем.

— У вас есть какие-то документы об этом?

— Да.

— Можете познакомить меня с ними?

— В том случае, если вы обещаете сказать правду о моей роли во всем этом деле… Знаете, Геринг был большой свиньей, но во время суда в Нюрнберге он, я слышал, произнес неплохую фразу, что, мол, не боится потерять голову, но страшится потерять лицо… Самое страшное — незаслуженная обида, согласны?

— Вполне, господин Цорр, но каким образом я могу сказать правду о вашем участии в этом деле, если у меня нет документов и я обладаю лишь односторонней информацией? Правда всегда посредине, на стыке полярных точек зрения…

— Вот видите! Совершенно верно! Я не хочу обидеть вас, но вы должны согласиться, что в вашей пропаганде по поводу немцев тоже были преувеличения…

— Не могу согласиться, господин Цорр. Не было преувеличений. Была правда.

— Ну, хорошо, а Геббельс говорил бог знает что про вас… Вы же верно сказали, правда на стыке полярных точек зрения.

— Геббельс-это не есть точка зрения, это патология и уголовщина. Когда я говорил о стыке, я никак не имел в виду этот аспект вопроса: нацизм и правда — понятия взаимоисключающие.

— Но вы же не станете отрицать, господин Степанов, что во время Гитлера были построены прекрасные автострады, покончено с безработицей и…

— И введена карточная система, господин Цорр. А те, кто не хотел строить автострады, были отправлены в концлагеря, были запрещены книги Толстого, Манна, Брехта, Маяковского и упоминание имени Альберта Эйнштейна… На каждого немца заведена учетная карточка в гестапо… И никаких гарантий, все подчинено воле психически больного злодея…

— Я опасаюсь, как бы мое правдолюбие, — вздохнул Цорр, не показалось вам пронацизмом, мне бы очень этого не хотелось…

Он встал, подошел к стеллажу, открыл особым плоским золоченым ключом массивную дверь вмонтированного в стену сейфа, достал несколько разноцветных папок, взял синюю, остальные положил обратно, вернулся к креслу и протянул Степанову несколько страниц.