Его окликнули:

— Леонтий Артамонович!

Мануков стоял на противоположной стороне улицы. В одной руке он держал чемодан, другой махал, подзывая.

Шорохов подождал, пока красноармейский отряд не приблизится к зданию биржи. Впереди шел командир, несли красное знамя. По бокам от него, вынув шашки из ножен, печатал шаг почетный караул. Вид у бойцов был бравый, у каждого — винтовка, шинель в скатку, котелок, фляга.

Наконец отряд скрылся из виду.

Шорохов подошел к Манукову.

— И как вы все это находите? — спросил тот и добавил с улыбкой:- Хорошее мясо!

Шорохов не сразу понял, о чем он говорит. Сбили с толку улыбка и добродушный тон.

«Ах да, — спохватился он. — Это о красноармейцах. Рассвирепел. Слишком хорошо шли».

— Ваши успехи? — продолжал Мануков.

— Неплохо. Но каким ветром?

— Чтобы проверить, чем занимаетесь, — он насмешливо поклонился и зло бросил:- Стану я проверять. Тоже здесь были дела. Идемте обедать.

— На квартиру?

— Зачем? Вы, кажется, забыли, что мы с вами работники Народного банка. В государственную столовую! В заповедник для классово сознательных пролетариев. У меня есть разрешение.

• •

За полный обед в этой столовой брали восемь рублей. Всем подавали одно и то же: тарелку горохового супа, чечевичную кашу, кусок хлеба, стакан желтоватой воды с сахарином.

Зал был отделан темным полированным деревом. По временам, когда солнце выходило из-за облаков и врывалось в высокие окна, хрустальные висюльки на люстрах искрились. Бывший ресторан. Об этом говорили сцена в глубине зала и то, что столики делили его простор на уютные уголки.

Обедающих было немного, но компаньоны минут двадцать ждали, пока освободятся места, которые Мануков непременно хотел занять.

Стояли у стены.

— Смешная история, — Мануков наклонился к Шорохову. — Вчера вечером случай занес меня в ресторан «Трамбле». Частное предприятие! Представляете? Здесь есть и такие. Всего несколько кварталов отсюда. На Петровке. Боже мой, что там подавали! Судак по-польски, майонез из рыбы, птица, ветчина, печенье, пирожные… А вежливость! «Как прикажете-с?.. По-варшавски-с?.. И сливочки-с… Знаем-с… Не первый раз кушать изволите… Слушаю-с…» И цены вполне приличные: сто пятьдесят, двести, триста рублей блюдо. А какой был оркестр! А женщины!..

— Еще хвастаетесь, — укоризненно сказал Шорохов. Мануков обнял его за плечи:

— Не завидуйте. Грех. Хотя, признаться, я никак не могу понять, зачем нужны такие контрасты? Кому помешал бы подобный шарм в этом зале? И нашлись бы люди, которые возьмутся, вложат деньги. Ну, в конце концов! Пусть там, для толпы на улицах, — купоны, осьмушки и четвертушки. Если на то пошло, здесь тогда бы мог столоваться дипломатический корпус. Лицо страны, так сказать, предстало бы в лучшем свете. Вам известна сегодняшняя норма выдачи хлеба? Три восьмых фунта! Это рабочему классу, остальным меньше. Можно прожить? Нет. Причем о каждой выдаче публикуют в газетах: «Победа! Придите получить по талону…» Мерзость! Всех под одну гребенку… А в стране продовольствие есть. То, что я вчера видел в «Трамбле», — доказательство. Ну и была бы самому правительству выгода: с большего оборота — больший налог. Но на выгоду оно вообще плюет. Ни малейшего коммерческого подхода. Нищета, голь, а, представьте себе, всех в обязательном порядке учат грамоте. Закон! Зачем? Сапожник грамотный или неграмотный — одно и то же!.. Хотя главная загадка сейчас в другом. Два месяца здесь во все больших размерах разрешают торговлю на площадях, частные магазины, кафе. Факт бесспорный. Дозволено постановлением Моссовета. Вчера мне его показывали. Но почему оно принято теперь?

— Значит надо, — проговорил Шорохов.

— Надо! — подхватил Мануков. — Не потому ли, что после успехов на Восточном фронте такая поблажка частному капиталу считается безобидной мелочью? Очень тревожно: свидетельство силы! А может другое: началось отступление от советских принципов? — он оживился. — Вы читали вчерашнюю «Правду»? Нет, конечно. Но такую газету, надеюсь, знаете. Самая здесь влиятельная. Напечатан отчет о заседании исполкома Московского Совета. В красной столице девятнадцать тысяч рантье. Вам известно, кто это?

— Известно, — ответил Шорохов.

— Но и девяносто тысяч хозяев магазинов, кафе, мастерских, триста семь тысяч ремесленников, кустарей и только сто тридцать пять тысяч фабрично-заводских пролетариев. Опять загадка: как удается при таком соотношении социальных слоев все это море удерживать в берегах? Или большевики их всех в какой-то мере устраивают? Я вчера узнал: Тамбов и Козлов снова у красных. Откуда силы? Вопрос вопросов.

Статья «В Московском Совете рабочих и красноармейских депутатов» вчера попадалась Шорохову на глаза, но вчитываться в нее он не стал. Торопился.

Он прервал Манукова:

— Погодите, откуда здесь взялись рантье?

— Ну, как откуда? Бывшие богатые люди, капиталы которых помещены в сейфы банков, где они, впрочем, возможно, находились и прежде. Какой-то процент этим людям выплачивают. Скажем, вроде бы как месячное жалованье.

— И много?

— Тут с этим просто. Установлено декретом и точка. Самый маленький заработок — тысяча двести рублей, самый крупный — четыре тысячи восемьсот. Какую сумму выплачивают рантье, я не знаю, но очень большого благородства ждать не приходится.

— В вашем «Трамбле» тысячи двухсот рублей хватит лишь на два захода.

— Да хватит ли? Но и то так стало только после последней прибавки. Еще две недели назад верхний предел составлял три тысячи, нижний — шестьсот. Правительству в гибкости тут не откажешь. Идет в ногу со временем. К той поре, когда всем будет выдаваться по осьмушке овса. И вам, и мне, и этим, — Мануков кивнул в сторону обедающих. — Не знаю, как их, лично меня такое равенство не может устраивать.

— Но когда действительно не хватает…

— Так, по-вашему, лучше выдавать всем по три восьмых фунта?.. Нет, простите. Запомните, друг мой, священный долг всякого общества состоит в том, чтобы какая-то часть его жила лучше, чем все остальные сограждане. Вечная истина. Только тогда возможен расцвет культуры, науки, искусства, промышленности… И чем ограниченней количество избранных, чем больше личные возможности каждого из них, тем ярче расцвет, и никакой другой истины я никогда не признаю. Вы можете мне поверить. Как поверить и в то, что я все буду делать, чтобы этот принцип торжествовал. Готов, если угодно, собственными руками передушить всех товарищей комиссаров и не успокоюсь до тех пор, пока хоть один из них жив.

Поблизости от Шорохова и Манукова никого не было. В зале атмосфера царила деловая. Садились за столики, ели, сразу уходили. То, что они стоят и беседуют, не вызывало у окружающих ни малейшего интереса.

«Ну, пусть московские товарищи, — подумал Шорохов, — ничего против тебя не предпринимают, поскольку им неизвестно о твоей особе. Мне-то чего медлить? Вон обедает четверка военных. Чем-то привлечь их внимание. Нас обоих задержат. Чего же тяну? Нет приказа! Нои приказа ехать в Москву тоже не было».