Но «идеализм» русской молодежи, так восхищавший Еллинека, имел и оборотную сторону. В скором времени имена немецких профессоров замелькали в ожесточенных партийных спорах, которые в начале ХХ в. велись в России чуть ли не на каждом шагу. Г. Риккерт в предисловии к русскому переводу одной из своих книг вынужден был признать, что в России его философско-исторические взгляды связывали с политическими спорами и с этой точки зрения пытались бороться с ними.

«Я очень хорошо понимаю, почему именно в настоящее время [в ноябре 1907 г. – В. С.] подобное отношение к философским вопросам имеет место в России, ибо мне пришлось встречать русских студентов, которые научными вопросами интересовались, по-видимому, лишь тогда, когда им представлялась возможность употребить их для обоснования их политических идеалов. <…> Меня прозвали философом буржуазии. Почему? Потому что я между прочим оспариваю так называемое материалистическое понимание истории Маркса и Энгельса? Но я ведь оспариваю его не из политических, а из чисто логических соображений. <…> Я нигде не выражал своего отношения к политическим идеалам социализма. Моя философия истории во всяком случае не зависит ни от какой партийной политики, и я поэтому прошу также и русского читателя отнестись к ней без какого бы то ни было политического предрассудка»[511].

Вскоре Н. А. Бердяев даст классическую формулировку «психологических первооснов» подобного отношения к философии:

«Интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества. <…> К идеологии… которая в центре ставит творчество и ценности, она относилась подозрительно, с заранее составленным волевым решением отвергнуть и изобличить»[512].

В России в начале ХХ в. произошло столкновение философии как творчества, с одной стороны, и как прикладной идеологии и даже политики, с другой. С. И. Гессен был философом творческим.

«Среди учившихся вместе со мною в Гейдельберге студентов-философов, – вспоминает Степун, – было немало высокоталантливых людей… но ни в ком из них не было того интеллектуального восторга, который меня сразу же поразил в С. И. Думая, он весь сиял, с его лица не сходила улыбка привета самому процессу мышления и удивления перед ним. Лучшие минуты С. И. были те, когда он вдруг замолкал, как бы прислушиваясь к зарождению новой логической комбинации»[513].

Когда Степун познакомился с Гессеном, «религиозной темы, или хотя бы только метафизической тоски в нем не чувствовалось, но умен он был изумительно, причем определенно критическим и даже скептическим умом»[514]. Последнее замечание заслуживает особого внимания. Степуну в свое время глубоко в душу запали слова В. Виндельбанда: «Passen sie auf, sie haben doch bei den Schwarzen»[515]. С годами он начал придавать им особый пророческий смысл, которого сам Виндельбанд в них, пожалуй, и не вкладывал. Желая оправдать собственную мировоззренческую эволюцию, Степун, по сути дела, объявил ее всеобщей. С одной стороны, это нисколько не способствует пониманию того действительного сближения «путейцев» и «логосовцев», которое произошло уже в эмиграции (но отчетливо просматривалось и в России, и только «личные недоразумения» не позволяли увидеть линии этого обоюдного сближения), с другой – часто побуждают его принимать желаемое за действительное. Вот что он пишет в 1951 г.:

«…Наше отношение к Канту и его последователям было с самого начала весьма разное. Исходя из признания Канта, что он “должен устранить знание, дабы очистить место для веры”, я с самого начала искал путей к религиозно-мистическому дополнению трансцендентальной философии. Кантианцем я в сущности никогда не был. Гессен же им бесспорно был уже потому, что он был убежденнейшим риккертианцем»[516].

Знаменитые слова из предисловия ко второму изданию «Критика чистого разума» Степун переводит как «должен устранить знание, дабы очистить место для веры». Любой перевод есть, конечно, вместе с тем и интерпретация. Термин «aufheben», который употребляет здесь Кант, не столь однозначен и, главное, не столь категоричен. Из всех существующих ныне переводов этого изречения наиболее адекватным является, пожалуй, предложенный А. В. Гулыгой: «Я должен был поднять знание, чтобы освободить место вере»[517].

Этот терминологический экскурс очень важен для понимания той идейной борьбы, которую вели накануне войны «логосовцы» и «путейцы», или, говоря иначе, представители «научной» и «религиозной» философии. Спор велся в основном вокруг нескольких фундаментальных тем, одной из которых являлся вопрос о соотношении знания и веры (же: «науки» и «религии», еще же: «философии» и «религии»). «Путейцы» постоянно упрекали «логосовцев» в том, что они – ориентируясь главным образом на немецкую философию – в духе последней отделяют «знание» от «веры» непреодолимой пропастью. А от Канта, как доказывал В. Ф. Эрн в своем знаменитом докладе, прямая дорога «к… Круппу!»[518].

Начавшаяся в 1914 г. война, казалось, означала победу «путейцев» над «логосовцами». («Логос» прекратил свое существование на втором выпуске 1914 г.) Но победа эта была мнимой: аргументы чисто философские сменились аргументацией идеологической, а зачастую и откровенно политической.

Русская философия накануне 1914 г. приближалась к еще не вполне отчетливому синтезу. Вектором того параллелограмма сил, составными частями коего были «почвенники» и «трансценденталисты», мог бы стать символизм. Но, к сожалению, помимо чисто «исторических обстоятельств», этому помешало еще и следующее.

Наиболее «шумными» и потому, как тогда казалось, «типичными» представителями каждого лагеря были наиболее «крайние» или «воинственно настроенные»: у «путейцев» В. Ф. Эрн, у символистов – А. Белый, у «логосовцев» – Б. В. Яковенко. Были и «центристы» (С. Н. Булгаков, В. И. Иванов, С. И. Гессен), и свои «колеблющиеся» (Н. А. Бердяев, Ф. А. Степун).

Что касается общего «внешнего врага», то здесь все три «силы» обнаруживали удивительное единодушие, этим врагом в широком смысле слова была любая партийно-политическая идеология, в узком – идеология большевизма и марксизма. К чести «логосовцев», «путейцев» и «символистов» (последние, впрочем, не без исключения: А. Белый, А. Блок, В. Брюсов – но это поэты, «существа крылатые»), ни один из них не запятнал себя искренним сотрудничеством с советской властью; почти все они оказались в эмиграции, где в меру сил и возможностей продолжали дело, начатое в России.

Еще более примечателен в этом смысле «прообраз» будущего сотрудничества «Логоса» и «Пути» – сборник «Вехи», под обложкой которого сошлись будущие «путейцы» (Бердяев, Булгаков, Гершензон) и будущие «логосовцы» (Кистяковский, Франк, Струве). За вычетом Изгоева, не примкнувшего ни к одной из группировок, «Путь» и «Логос» поделили веховцев строго пополам. Но политические факторы (война, революция и т. п.) – всегда внешние в чисто философском споре. К счастью, все эти «линии сближения» отчетливо выписаны и теоретически обоснованы в «Свете Невечернем».