Кто знает, может, ты скажешь, ну и поделом. И, может, будешь права. Я же хочу теперь кое-что написать о своей матери, которая, как ты, наверное, и сама знаешь, всем и заправляла в то нелегкое время. Я хочу рассказать тебе о ней то, что можно поведать только на смертном одре — и, наверное, только так, не глядя в лицо, укрывшись за буквами письма. Потому что ведь правда и то, что в твоем — чуть не написал «деле», ну да ты понимаешь, о чем я — она повела себя с нетипичной жестокостью.

Лет двадцать тому назад, когда сама она лежала при смерти, она рассказал мне историю своего появления на свет. В Слайго порой шептались, что она незаконнорожденная, хотя ты этих перешептываний, наверное, не слышала. Оказалось же, что она была приемышем: настоящая ее мать умерла молодой, а поскольку происходила она из богатой семьи и родственники сразу были против ее брака, то и решили ребенка отдать. Мать ее была пресвитерианкой, звали ее Лиззи Финн. Настоящий отец ее был офицером, а отдали ее, похоже, его же денщику — разумеется, католику, чтобы тот воспитал ее как свою дочь. История, конечно, темная, но спустя несколько лет после ее смерти я собственными глазами видел в кафедральном соборе брачное свидетельство ее родителей. Уж как бы ей полегчало, узнай она, что они были женаты, — и передать не могу. Быть может, на небесах это все уже такие пустяки.

Том перед смертью тоже успел рассказать мне один свой секрет, который в какой-то степени к тебе имеет больше отношения, так что ты удивишься, наверное, отчего это она не выказала тебе большего сострадания. Потому что он признался мне, что мы с ним только по матери родные, а отец у него другой, не Старый Том, хотя кем был его отец, он и сам не знал, хоть и пытался выяснить, в особенности у нашей матери. Но мать никому этого не открыла и унесла его имя с собой в могилу. Нужно помнить еще, что матери было всего шестнадцать, когда она меня родила, и немногим больше, когда родился брат То м (или, вернее, полубрат).

Почему я пишу тебе все это? Потому что это все может прояснить, если не оправдать, ее страстное стремление сделать так, чтобы у Тома жизнь была не такой путаной, как у нее, из-за чего она сделалась рабом собственных представлений о нравственности, как это бывает с теми, кто уверен, что пал.

Энус? В шестидесятых мне через Военное министерство удалось отыскать его следы в каком-то отеле на Собачьем острове, в Лондоне. Как-то вечером я туда наведался, мне сказали, что он вышел, и велели приходить завтра. На следующее утро прихожу я к этой ночлежке, а на ее месте — одни угольки дымятся. Может, он всполошился, услыхав, что кто-то из Слайго о нем спрашивал, подумал, что старые враги его отыскали и пришли убивать, хотя уж сколько лет с тех пор прошло, и отель он сам мог запалить, чтобы замести следы. А может, за мной кто следил, когда я его разыскивал, и они-то беднягу и кокнули. Но, как бы то ни было, а снова мне напасть на его след так и не удалось. Исчез с концами. Думаю, он уж помер, да покойся прах его с миром.

Такое вот мое к тебе письмо, хоть тебе оно, может, и не сдалось вовсе. Тяжкое бремя на моей совести. Правда в том, Розанна, что Том тебя любил, но оказался для такой любви слишком слаб. Боюсь, что все мы в тебя были капельку влюблены. Прости нас, если сумеешь. Прощай.

С искренним уважением, Джек

* * *

До чего же странное и неожиданное письмо. Кое-что в нем было мне не очень понятно. И я от всего сердца надеялся, что это сырость вновь запечатала конверт, что Розанна когда-то его вскрывала. Конечно, раз она его сохранила, если только не сунула в книгу нераспечатанным, да и позабыла о нем. Может, это было единственное письмо, которое она получила за все это время. Господи. Когда мы садились в Гатвике, настроение у меня было не самое лучшее.

Бексхилл всего в пятидесяти милях от Гатвика, в такой английской части Англии, что она почти кажется какой-то совсем другой, непоименованной. Местные названия отдают сладкой ватой и старыми сражениями. Брайтон, Гастингс. Бексхилл расположен на побережье, где прошли миллионы детских каникул, хотя я не думаю, что сироты из тех времен со мною согласятся. Когда я искал в интернете подходящий рейс и указания, как добраться до Бексхилла, то наткнулся на форум, посвященный выжившим в таких приютах. Слова так и сочатся болью. В пятидесятые две девочки утонули там в море, другие девочки пытались построиться в живую цепь, чтобы спасти их, а монахини в это время сюрреалистично молились на берегу. Будто полотно, украденное из музея необъяснимой жестокости. Признаюсь, я сразу подумал о дочери миссис Макналти и, признаюсь, понадеялся, сам не знаю почему, что ее не было среди тех, кто молился на берегу. Если ребенок Розанны оказался там в сороковых…

Такие мысли путались у меня в голове, пока я ехал на поезде с вокзала Виктория. Кажется, мне на роду написано быть летописцем ужасающей угрюмости казенных заведений. Это незыблемая константа. Дом Назарета в Бексхилле не исключение. Такие вещи будто бы въедаются в саму известь, подобно окаменевшим моллюскам, в саму красноту кирпичей. И ни за что их отсюда не смыть, подумал я. Само безмолвие этого места свидетельствовало о немоте другого рода. Я позвонил у входной двери, вдруг почувствовав себя очень маленьким и неловким, будто бы я сам был сиротой, которому предстояло здесь жить. Вскоре дверь распахнулась, я объяснил женщине-волонтеру, зачем пришел, и она провела меня по длинному коридору — темный блестящий линолеум, основательная мебель из красного дерева, на одной из полок красуется итальянский бюст святого Иосифа. О том, что это Иосиф, было написано на постаменте. У одной из дверей женщина остановилась, улыбнулась, я улыбнулся тоже и вошел в комнату.

Комната оказалась чем-то вроде маленькой столовой — по крайней мере там стоял стол, на столе были выставлены блюда с сэндвичами и пирожными, лежали приборы на одного, стояла наготове пустая чашка. Я не знал, что и делать, а потому присел, спрашивая себя — там ли я, где нужно, и нужен ли я здесь. Но вскоре в комнату вплыла высокая монахиня, которая налила мне чаю из керамического чайника. На чайнике, как я заметил, было нарисовано бексхилльское побережье.

— Благодарю вас, сестра, — сказал я, не зная, что еще говорить.

— Уверена, вы с дороги очень проголодались, — сказала она.

— Это верно, спасибо, — ответил я.

— Подкрепитесь, а потом я отведу вас к сестре Мириам.

Итак, я в некотором замешательстве принялся за еду, а когда наелся — монахиня это, видимо, поняла каким-то шестым чувством, потому что вряд ли кому-то было под силу съесть все угощение, — она повела меня еще дальше вглубь дома и наконец привела в комнату поменьше.

Обычный архив, с картотечными шкафами по стенам. На меня тотчас же нахлынуло ощущение приглушенного прошлого. Кое-какие вещи, я подозреваю, из этих шкафов можно вытащить только при помощи адвоката, и то, если удастся. В комнате, словно председательствуя над всем этим, сидела пухлолицая монахиня.

— Вы сестра Мириам? — спросил я.

— Да, это я, — ответила она. — А вы — доктор Грен.