Чижика, входят гуськом, чтобы на ночь попрощаться с главой семьи. Любит он общесемейные, начинающиеся молитвой трапезы, особенно если за столом желанные гости из Ленинграда, Одессы, Ташкента – внуки, дети, правнуки. В этих вечерних прощаниях и общих трапезах видится ему то самое «тихое и мирное житие», которое призывает он в своих молитвах на близких, на свою страну, на весь христианский мир. Но тишина, которой жаждет усталое, износившееся сердце, то и дело оказывается призрачной, мир – обманчивым. И, как нередко случается, самые болезненные, самые мучительные раны – от близких.

<…>

О слепоте настоящей, а не фигуральной, задумался Лука впервые после войны. Зрение на единственном глазу начало угасать еще в Тамбове. Дальше – хуже. Осенью 1947 г. пришлось поехать в Одессу к Филатову. Знаменитый окулист осматривал долго, обстоятельно, подал надежду: до слепоты далеко. «Филатов нашел у меня помутнение хрусталика, которое будет прогрессировать медленно, и способность читать сохранится на несколько лет (от 3-х до 10-ти)»[214].

Одесский прогноз оказался правильным. Четыре года спустя крымский архиерей все еще может, хотя и с трудом, читать и писать. Почерк его, правда, потерял свою чеканность, но это все та же рука, за которой угадывается характер отнюдь не расплывчатый. Может быть, хватило бы ему зрения и до конца дней, но весной 1952 г., не рассчитав своих сил, Войно снова провел несколько недель (как всегда с утра до вечера) в московских медицинских библиотеках. Переутомил глаз, зрение стало падать буквально по неделям. Исчезло ощущение цвета, предметы обратились в тени. Теперь на приеме профессору приходилось спрашивать у секретаря, какого цвета у больных опухоль, как выглядят у пациента кожные и слизистые покровы. В конце концов Лука отказался и от приема больных, и от подготовки второго издания «Регионарной анестезии».

Осенью 1952 г. профессор Филатов, состоявший с Войно в переписке, предложил ему предварительную операцию – иридэктомию. Лука в Одессу не поехал: решил, что у него, как у диабетика, операция может окончиться нагноением. Прошел еще год. Филатов собирается в Крым, но неожиданная болезнь расстраивает поездку. В доме Симферопольского архиерея надежды снова сменяются унынием. Унывают в основном, родственники. Лука же учится передвигаться по комнате ощупью и ощупью же подписывает бумаги, подготовленные секретарями. Подпись, сделанная вслепую, выглядит задиристо, ползет круто вверх. Молодой епископ Михаил Лужский, приехавший в Симферополь, чтобы познакомиться со знаменитым собратом, вспоминает:

«Я переступил порог и увидел владыку, который стоял посредине кабинета. Руки его беспомощно шарили в воздухе, он, очевидно, пытался сыскать затерявшиеся кресло и стол. Я назвал себя и услышал низкий, твердый голос, который совершенно не согласовывался с позой хозяина дома: "Здравствуйте, владыка. Я слышу Ваш голос, но не вижу Вас. Подойдите, пожалуйста". Мы обнялись. Завязалась беседа. Лука угощал меня виноградом, чаем, расспрашивал о московских и ленинградских новостях. Его интересовала и моя служба, и где я учился, кто были мои учителя. Спросил между прочим: "На Вас панагия?" Ощупал: "Настоящая. А что же секретарь сказал, что на Вас крест?" Во время разговора он встал и включил огромную мощную лампу позади часов с прозрачным циферблатом. Явно напрягаясь, сам разглядел время. Я и потом замечал: все, что только мог, он делал сам. Слепота не подорвала его волю и не разрушила яркости восприятия: когда я спросил – видит ли он сны, владыка ответил: "О, еще какие! В цвете!"»

В начале 1955 г. в глазу померк последний проблеск света. Все. Тьма. И вдруг, среди непроглядной ночи – огненный язычок надежды. Филатов стар и больше не оперирует, но зато в Крым едет его ближайший ученик доцент Шевелев. Родным и знакомым Лука сообщает о предстоящих переменах в своей жизни: «Твердо верю, что Господь возвратит мне зрение…» Но одесский чародей опоздал по крайней мере на два года. Поздно. «Шевелев нашел у меня далеко зашедшую глаукому. Операция, которую он назвал рискованной и очень рискованной, в лучшем случае могла бы дать мне очень малое зрение, но никак не способность читать»[215].

Задолго до потери зрения, совсем по другому поводу, Лука писал в трактате «О духе, душе и теле»:

«Пока наша жизнь проистекает в калейдоскопе и шуме внешних восприятий, пока в полной силе работает наше феноменальное сознание – никогда не прекращающаяся работа сверхсознания скрыта. Но когда в состоянии сна, нормального, сомнамбулического или гипнотического, при отравлении мозга опиумом, гашишем или токсинами лихорадочных болезней, угасает нормальная деятельность мозга и меркнет свет феноменального сознания, тогда вспыхивает свет сознания трасцедентального. Известно также, что слепота усугубляет работу мысли и нравственного чувства, значительно отодвигает порог сознания. Философ Фехнер создал наиболее глубокие свои сочинения после того, как потерял зрение; князь Василий Темный сказал ослепившему его: "Ты дал мне средство к покаянию"».

Повторяю: это было написано задолго до того, как свет окончательно скрылся из глаз Луки. После же того, когда неизбежное случилось, никто не слыхал от него жалоб или ропота. «Я принял как Божию волю быть мне слепым до смерти, и принял спокойно, даже с благодарностью Богу. Слепота не помешает мне оставаться до смерти на своем посту»[216]. На второй день после приезда в Симферополь офтальмолога Шевелева он сообщает дочери Елене: «От операции я отказался и покорно принял волю Божию быть мне слепым до самой смерти. Свою архиерейскую службу стану продолжать до конца»[217]. И год спустя по тому же поводу Алексею: «Слепота, конечно, очень тяжела, но для меня, окруженного любящими людьми, она несравненно легче, чем для несчастных одиноких слепых, которым никто не помогает. Для моей архиерейской деятельности слепота не представляет полного препятствия, и думаю, что буду служить до смерти»[218].

Между тем, выход в свет третьего издания «Очерков» меньше всего свидетельствовал о благоволении «верхов» к автору. Рукопись с чрезвычайно лестным предисловием хирургов-академиков Бакулева и Купреянова попала в издательство и вышла в свет осенью 1956-го[219]. Чтобы попасть в руки врачей, третьему изданию понадобилось в общей сложности столько же, сколько и второму – пять лет.

Годы шли, один другого страшней: в 1948–1949 гг. массовые «повторные» аресты, берут тех, кто сидел когда-либо в прошлом. Заодно не щадят и «свежих». Газеты и радио нагнетают ненависть к американским империалистам с их атомной бомбой. Под шумок своим чередом катится антисемитская кампания, завершившаяся в 1952–1953 гг. грандиозным делом «врачей-отравителей». А Лука живет, будто нет вокруг ни опасностей, ни страха. Еще и не слеп, а ведет себя, как незрячий. В средине апреля 1951 г. произносит в Кафедральном соборе проповедь: «Несть эллина, ни