когда я понял, что влюблен всерьез, впервые в жизни – не стоит же брать в расчет гимназические увлечения… В конце концов написав ей длинное сумбурное письмо, назначил свидание – и она пришла. Мы гуляли по городу, заходили в кондитерскую Липмана, много говорили о самом разном. Встретились еще дважды – и после этого как-то просто и непринужденно начался самый настоящий роман. Совершенно невинный по сегодняшним меркам, самое большее, на что мы решились, – поцелуи вдали от посторонних глаз. Осень шестнадцатого, Стефе было семнадцать с половиной лет: по тем временам вполне взрослая, до революции девушки могли венчаться уже с шестнадцати лет, разумеется, если имелось письменное согласие отца или матери, если отца не было. Так обстояло до достижения девушкой двадцати одного года… Вы знаете, в начале века, перед войной, нравы стали гораздо более вольными, чем в прошлом столетии. Это тогда же назвали декадансом. Пышным цветом расцвела эротическая, как это назвали, литература, эротическая поэзия. Гимназистки парой лет моложе Стефы не только вступали с мужчинами в известные отношения, но и рожали, об этом часто писали в газетах – кто смаковал сенсации, кто сокрушался об упадке нравов. Но в нашем случае не было ничего и отдаленно похожего, не подумайте! Что бы там ни происходило в большом мире, места вроде Косачей оставались заповедниками старых нравов, старомодной морали. Словом, к зиме шестнадцатого нам обоим стало ясно, что все обстоит как нельзя более серьезно. На Рождество мы объяснились, и дошло до обручения. (Теперь понятно, почему Стефа в надписи на фотографии назвала Рождество «незабываемым», подумал я.) Конечно, с согласия родителей – Стефа им открылась, и они ничего не имели против меня как мужа единственной дочери. Решено было, что мы обвенчаемся, когда Стефа окончит гимназию. Я был на седьмом небе… и тут появился Людвиг Кольвейс. Подумать только: я сам его привел в дом Косач-Косачинских, представил Збигневу и пани Терезии! Хотя, если подумать, это ни на что не повлияло и роковой роли не сыграло – Людвиг еще неделю назад был Стефе представлен на танцевальном вечере в Зеленом клубе. Я, наверное, последним заметил, какой оборот приняло дело. Правильно говорится, что любовь слепа… Стефа стала танцевать с ним гораздо чаще, чем со мной, не приходила на свидания, как мне потом стало ясно, под надуманными предлогами, наконец, как часто случается, нашлись доброжелатели и открыли мне глаза на их свидания, долгие прогулки, две поездки в Темблин… Банальная история, такое тысячу раз случалось. Ни одного худого слова не скажу про Стефу, просто… Просто для юной восторженной девушки я выглядел гораздо более скучным, нежели человек из большого мира, не раз бывавший в Москве и Петербурге, к тому же боевой офицер. Вся грудь в наградах, и на рукояти сабли награда, три нашивки за ранения на левом рукаве… Крайне романтично выглядел по сравнению со скучным провизором из захолустья, редко выезжавшим и в губернский город. Если бы вы его тогда видели, поняли бы, что он выглядел гораздо импозантнее. (Я не стал ему говорить, что лицезрел молодого Кольвейса на той фотографии. Действительно, бравый офицер, пусть тогда еще свежеиспеченный прапорщик всего с двумя наградами, смотрелся не в пример романтичнее провинциального фармацевта. А уж в капитанских погонах, когда добавились ордена…) Сначала я не поверил, а потом кое-что сопоставил, другими глазами посмотрел на Стефу и Людвига на очередном танцевальном вечере… Никаких сомнений не осталось, я был уже не юным гимназистом, а взрослым человеком почти тридцати лет, и до Стефы была… парочка историй… Мы объяснились. Стефа ничего не скрывала и не увиливала – несмотря на юные годы, это была сильная, цельная натура. Она призналась, что уже думала, как бы мне все рассказать так, чтобы как можно меньше боли причинить. Что наш роман был и с ее стороны ошибкой молодости, а по-настоящему она полюбила только сейчас. Что у них все очень серьезно – во время первой поездки в Темблин произошло и повторилось во вторую поездку, так что она, если смотреть правде в глаза, не наивная девчонка, а чужая женщина. Все это было высказано деликатно, с большим тактом, но мне от этого, понятно, не стало легче. Одно время я всерьез подумывал вызвать Людвига на дуэль, но трезво все взвесил: я в жизни не держал в руках оружия, а он боевой офицер, легко предсказать, чем все кончилось бы. Стефа вернула мне кольцо и взяла назад слово… Я перестал бывать у Збигнева. Он очень быстро узнал, в чем причина, сочувствовал мне, но что он мог сделать? Процитировал нашего великого поэта: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» Они обвенчались в мае. Родителям это не особенно понравилось, но они не стали противодействовать: Стефа была настроена очень решительно. У католиков были другие правила, и письменное согласие отца не требовалось. Кстати, оно не понадобилось бы и мне, к тому же я, чтобы избежать лишних сложностей, хотел ради Стефы перейти в католичество, хотя и неверующий. Не раз случалось, что твердокаменные атеисты ради любимой девушки венчались в церкви… Людвиг именно так и поступил: хотя происходил из лютеранской семьи и сам в Бога не верил, принял католическое крещение. Банальная, если подумать, история…

Он, взглядом попросив разрешения, взял новую сигарету и замолчал. Я его не торопил. Самое смешное – со мной однажды приключилось нечто очень похожее. С любительницей фольклора Лизой все кончилось как раз из-за того, что в ее жизни появился бравый летчик-истребитель, старше меня всего-то года на четыре, но имевший за Халхин-Гол Красную Звезду и красивый монгольский орден. Тогда у летчиков была самая красивая в РККА форма, и популярностью у девушек они пользовались бешеной. Сопливый курсант рядом с ним решительно не смотрелся. Одно существенное отличие: я не был в Лизу так уж влюблен, так что никакого разбитого сердца. Когда я через два месяца узнал от ее подруги, что Лиза с летчиком поженились, в душе ничего и не ворохнулось…

– Со Збигневом мы по-прежнему виделись в Зеленом клубе, и я его немного порасспрашивал, – продолжал Липиньский. – Людвиг снял небольшую, но приличную квартирку на Сенаторской, и они со Стефой там поселились, наняли служанку… Он говорил Збигневу, что собирается после войны продолжать учебу – к тому времени Ригу взяли немцы, но Рижский политехнический институт был эвакуирован в Петроград, и туда же уехал Кольвейс-старший, вдовец, сохранивший некоторое состояние. Вот только тогда никто у нас не предполагал, что война кончится именно так, как она кончилась, что