А дальше было вот что…

— …Едва Золотой отбыл громить преданного приемным батюшкой сына Гуннхильд, — продолжал Богуслав, — как ярл Хакон пришел к конунгу данов и спросил: как полагает конунг, надолго ли хватит верности Харальда Золотого, если тот получит нурманские земли?

Харальд, сын Горма, задумался. А ведь верно. Если и слабый племянник против дядюшки выступал, то ставши сильным, точно ведь не успокоится.

Хакон тут же подлил масла в огонь: мол, не раз слышал от Золотого, что тот только и ищет повод, чтобы прикончить дядюшку и самому стать конунгом данов. Так не лучше ли самому Харальду Гормсону подчинить нурманские земли, а Харальда Золотого убить?

Конунг тут же согласился: да, так намного, намного лучше. Еще бы: собственные давние мечты конунга огласил Хакон-ярл.

Тогда пообещай мне, конунг, — попросил хитрый ярл, — что, убив твоего родича, я отделаюсь легкой вирой. А я уж отблагодарю. Уж я поклянусь тебе в верности и подчиню тебе Норвегию. И буду я твоим ярдом на земле нурманов и буду платить тебе подати. Ты же станешь тогда еще большим конунгом, чем твой отец, и ты будешь править двумя большими странами.

Поладили.

Едва Харальд Золотой разделался с Серой Шкурой, как на него внезапно напал Хакон-ярл со своими людьми. И разбил войско племянника конунга данов. Войско разбил, а самого Харальда Золотого предал унизительной смерти — повесил…

Тут Гошке стало совсем невтерпеж, он тихонько протиснулся меж слушающих гридней и нырнул в темь леса.

Быстренько распустил шнурок…

Вот тогда его и схватили. Широкая, пахнущая землей ладонь накрыла лицо, грубые пальцы сдавили горло…

Неправильно сдавили. Даже в этот страшный миг Гошка совсем не испугался и сумел понять, что схватил его не воин. Воин бы и рот ему закрывать не стал — взял бы за горлышко (шейка у Гошки не толще запястья взрослого мужа), нажал на нужные места (дедко Рёрех показывал, как это делается), был бы Гошка — готовенький.

— Тихо, тихо, малой, — по-словенски прошелестело у Гошкиного уха. — Не трепыхайся — и я тебя не убью…

Гошка и не трепыхался. Стоял тихонько и ждал, пока струйка иссякнет.

Тот, кто его держал, обманутый покорностью, ослабил хватку:

— Порты надень…

Гошка оставил меч на полянке (Вот жалко-то как! Хотя, будь у него меч, с ним бы, наверное, и обошлись по-иному), но засапожник — всегда при себе. Гошка присел, шуйцей подхватил порты, а десницей из кармашка вытянул ножик и… р-раз!

Эх, будь Гошка побольше раза в два, да посильнее… Ножик вошел правильно — в правую нижнюю часть живота, да только крепости удару не хватило, и пояс у ворога был выше и шире, чем думал Гошка. Ножик прорезал кожу штанов, более толстую кожу куртки, воткнулся в тело, но совсем неглубоко — на полвершка Пояс помешал. Тот, кто схватил Гошку, вскрикнул и ослабил хватку. Гошка вывернулся из-под ладони, завопил что есть мочи, полоснул ножом по сдавившей горло руке. Новый вопль — и Гошка оказался на свободе…

Очень ненадолго. Что-то тяжелое обрушилось на Гошкин затылок — и всё.

Очнулся Гошка связанным на мягкой постели из хвойных веток. Над ним — свод из переплетенных ветвей и округлая дырка, через которую сочился рассеянный свет. Лесная схоронка-землянка. Гошка со своим кровным отцом делали такие. Найдешь старую берлогу между корнями или яму какую-нибудь, накидаешь снизу лапника помягче, а сверху веток погуще — вот и готов ночлег. Даже и зимой укрыться можно.

— Очухался, медвежонок?

Рядом с Гошкой, скрестив ноги, сидел плечистый муж, одетый по-охотничьи, но с боевым оружием на поясе: широким недлинным мечом. Вятич.

Гошка разглядел и второго. Тот был еще крупнее первого, заросший по глаза бородой. Чистый лешак — только глазки из-под чуба сверкают… А на запястье того, кто назвал Гошку медвежонком, — окровавленная тряпица.

«Ага, — сообразил Гошка — Это тебя я вчера ножиком попотчевал!»

Гошка прикрыл глаза и жалобно застонал, прикинувшись слабым и больным. Стон получился настоящим: голова и впрямь болела жутко.

— Не слишком сильно ты его приложил, Бобрец? — обеспокоенно спросил порезанный.

— В самый раз, — успокоил волосатый. — Или ты хотел, чтоб он тебя еще раз пырнул? Ничё! У таких башка крепкая.

— Слышь, медвежонок, — сказал порезанный, — кто вы такие, я догадываюсь. А вот куда и зачем идете — нет. А знать — хочу. Ну?

Гошка не ответил Глаза закрыл, лицом изобразил страдание…

Бац!

Вот это совсем нехорошо! По больной голове! Гошке даже притворяться не пришлось — боль так и накрыла, а желудок вывернуло наизнанку. Хорошо, наклониться успел, а то сам себя заблевал бы. А так прямо на этого Бобреца угодило.

Тот с руганью отскочил и принялся счищать со штанов блевотину. Гошка лежал обессиленный…

Порезанный протянул здоровую руку… Гошка сжался, ожидая еще одного удара, но ладонь мягко легла на его макушку. Порезанный забормотал что-то, через слово упоминая Мокошь… Похоже на заговор охотничий… Хороший заговор. Гошке полегчало. Боль малость унялась, желудок больше не крутило.

— Как тебя зовут, медвежонок?

«Ага, сейчас! — подумал Гошка. — Скажу тебе свое имя — тут-то ты меня и зачаруешь!»

— Евсевий, — пробормотал он.

Батюшкой Евсевием звали булгарского священника, который окормлял их род. Пусть-ка попробуют на него чары наложить!

— Врет! — буркнул облеванный. — Не бывает таких имен.

— Бывает, — не согласился порезанный. — Это ромейское имя.

И полез Гошке за пазуху. Нашарил золотой крестик, оборвал с шеи, сообщил удовлетворенно:

— Ромейской веры медвежонок. Так я и думал. Но с ним — точно не ромеи. Варяги. Я эту породу знаю. Эти сначала рубят, а потом интересуются — кого. И наш медвежонок такой же.

Облеванный посмурнел. Ага, испугался. Гошка тут же решил добавить:

— Моя родня — все варяги. Коли не отпустите меня, мои братья с вас точно шкуру снимут, — посулил Гошка. — Мед-ле-енно!

— Напугал, — спокойно произнес раненый. — Давай-ка, Бобрец, дальше двинемся. А то и впрямь нагонят нас его кровожадные братья.

— Он же дохлый совсем, — возразил облеванный. — Нести придется.

— Вот ты и понесешь, — сказал раненый. — Если поторопимся, уже к вечеру до капища доберемся. И пусть там ведун сам с ним вошкается. Заодно и меня полечат: руку-то он мне до кости просек.

— Мои братья тебе сердце вырежут! — злобно посулил Гошка.

Раненый засмеялся.

— Ты лучше помолчи, медвежонок, — посоветовал он. — А то напугаешь Бобреца, он тебе что-нибудь отрежет. Ухо, там, или палец.

Что-то подсказало Гошке, что раненый не шутит.