«Ох! – думается мне. – Есть ли они здесь, эти «другие»?»

Но на следующем уроке – рисования – мы с радостью видим одного из этих «других»!

В класс входит очень высокий, очень прямой старик, – и мы сразу смотрим на него радостными глазами уже потому, что он напоминает нам что-то очень веселое и желанное. На кого он похож? Ох, знаю, знаю – на деда-мороза! Если бы деда-мороза одеть в синий учительский вицмундир, вот и был бы наш учитель рисования! Только у деда-мороза нос картошкой, красный от декабрьского холода, а у нашего учителя рисования прекрасная голова, красиво откинутая назад, с красивым, прямым носом и зоркими, орлиными глазами. Волосы и борода у учителя седые, белые, только около рта они чуть-чуть отдают желтизной – наверно, от табака.

– Здравствуйте, милые девицы! – говорит дед-мороз в учительском вицмундире. – Я ваш учитель рисования, Виктор Михайлович Резанов. Художник.

На миг вспоминаю безрукого художника (других художников я никогда не видела), и от этого Виктор Михайлович кажется мне еще милее.

А он уже оглядывает нас молодыми, пронзительными глазами, словно высматривает, кто из нас та, способная, талантливая, ради которой стоит возиться с остальными тридцатью тремя тупицами.

– Что же, милые девицы? Давайте рисовать! А?

И так как Дрыгалка зачем-то вышла, весь класс радостно грохает:

– Рисовать! Рисовать! Давайте!

Виктор Михайлович вызывает нас по очереди и заказывает каждой, что именно она должна сейчас нарисовать мелом на доске.

– Вот вы, беленькая, нарисуйте корабль…

Или:

– А вы, черненькая, изобразите… ну, что бы такое?.. А, знаю, – кошку!

Корабль – с парусами! – нарисованный «беленькой», похож на мотылька. Кошка – ее изобразила Варя Забелина – вообще ни на что не похожа. Но Виктор Михайлович смотрит на эти рисунки, склонив набок свою белоснежноседую голову, говорит поощрительно, даже негромко мурлычет, как большой белый кот:

– Ммм… Н-нич-чего… Ничего-о…

Я с ужасом думаю: ох, вот сейчас я осрамлюсь, ох, как это будет стыдно!..

– Н-ну-с… – приглашает меня жестом Виктор Михайлович. – Нарисуйте-ка селедку!

Иду к доске, беру мел и начинаю работать. Рыбка под моим мелком смотрит в профиль – одним глазом. Я делаю на ее спине закорюку – это плавник! – очень старательно вырисовываю раздвоенный хвостик. Смотрю, чего-то еще недостает. Ах, да, этак рыбка выглядит плавающей, как и всякая другая, как окунь или ерш, а ведь Виктор Михайлович заказал мне именно селедку. Недолго думая пририсовываю к ней селедочницу и вдобавок окружаю селедку целым рядом аккуратненьких колечек.

– Гм… – всматривается Виктор Михайлович. – Рыбка, да… А почему же это она едет в лодке?

– Это не лодка, – объясняю я. – Это селедочница… Селедка на селедочнице…

– Ишь ты! – удивляется Виктор Михайлович. – А что же это за колечки вокруг нее?

– Лук! – уточняю я. – И еще вот… сейчас…

Быстро пририсовываю ко рту селедки какую-то длинную, разветвленную запятую.

– Да-а… – понимающе кивает Виктор Михайлович. – Селедка папиросу курит.

– Нет… – почти шепчу я в полном отчаянии. – Это у нее во рту петрушка…

Девочки взрываются хохотом. Смеется и сам Виктор Михайлович. Но во всем этом нет ничего обидного, – я ведь и сама знаю, что рисование мне не дается.

Возвратившаяся в класс Дрыгалка, сидя за своим столиком, смотрит на мой рисунок, неодобрительно поджав губки.

– Какие-то нелепые остроты! – пожимает она сухонькими плечиками.

– Э, нет, не скажите! – заступается за меня Виктор Михайлович. – Рисунок, конечно, не так чтобы уж очень… Но фантазия какая! И – наблюдательность: лук, петрушка…

Дальше – урок арифметики. У учителя, Федора Никитича Круглова, голова в седеющих рыжих волосах, прямых и жестких, на макушке торчит упрямый хохолок, который Федор Никитич часто пытается пригладить рукой. Близко сдвинутые глаза сидят глубоко под узеньким лбом – совсем как у гориллы на рисунке в книге Брема «Жизнь животных». Но лицо у Федора Никитича – не злое.

Просмотрев весь список учениц, Федор Никитич останавливается на последней фамилии – моей! – и громко вызывает:

– Яновская Александра!.. Прошу к доске.

Задача, которую я должна решить, – самая пустяковая. Я ее решаю, а потом объясняю вслух ход решения.

– Гм… – говорит Круглов, рассматривая то, что я нацарапала мелом на доске, и выслушав мои объяснения. – Задача решена правильно. Но – почерк! Не цифры, а иероглифы… Это что? – тычет он указкой в одну из цифр.

– Четверка…

– Четверка? Это пожарный, а не четверка! Пожарный с топором или с крючком – вот это что! Садитесь.

Федор Никитич возвращается к своему столу, пододвигает к себе журнал, на секунду задумывается.

– За решение задачи я бы вам поставил пятерку… – говорит он, словно соображая вслух. – Но из-за пожарников этих не могу поставить больше чем четыре с минусом.

Четыре с минусом… Первая моя отметка – четыре с минусом!

Федор Никитич берет перо и собирается вписать отметку в журнал.

– Нет! – говорит он, глядя на меня своими «горилльими» глазами из-под нависшего над ними узкого лба. – Нет, и четверки с минусом поставить не могу. А тройку тоже не поставишь: мало. Четыре с двумя минусами – вот это будет справедливая отметка!

Четыре с двумя минусами… А дома-то, дома думают, что я здесь ловлю пятерки сачком, как бабочек!

Весь урок проходит для меня как-то смутно. Вслушиваться в то, что говорит Федор Никитич, что отвечают девочки, мне неинтересно: я это знаю. А моя собственная четверка с двумя минусами давит меня непереносимо. В книгах часто пишут: «Она сидела, глотая слезы…» Я не глотаю слез, да и как это можно делать, если слезы льются из глаз, а глотать их надо вовсе горлом? Но я сижу, пришибленная своей неудачей. Я не обижаюсь на Федора Никитича – конечно, он прав. Ведь и Павел Григорьевич, и Анна Борисовна сто раз говорили мне, что у меня невозможный почерк. Но все-таки мне ужасно грустно…

После урока ко мне подбегают Меля и Маня.

– Ну, что ты скисла? – с упреком говорит Меля. – Радуйся! Четверку получила!

– Да… С двумя минусами… – говорю я горько.

– Все равно четверка! Мало тебе?

– Мало.

– Да ведь четверка – это «хорошо»!

– А мой папа говорит: надо все делать отлично!

– Ну, знаешь, твой папа! Его послушать, так надо ранец на спине таскать и на одни пятерки учиться… Что за жизнь! Маня хочет предотвратить ссору. Она мягко вставляет:

– Мой папа тоже так думает: «Что делаешь – как можно лучше делай!»