Последние слова он произнес в голос и испуганно огляделся, словно в кабинете его мог кто-то подслушать и донести. Прикусив язык, капитан обиженно поглядел на портрет. Почему он должен выбирать между покоем и счастьем? Между женщиной и государством? Ведь никто ни в чем не виноват. Просто так получилось. Случайно. Но ведь не докажешь никому ничего. И как теперь?

Деранс смотрел на портрет. Но златоволосая правительница молчала. И это молчание нарисованной на холсте магессы сердило и обижало. Он уже готов был снова заговорить с портретом, но в дверь постучали.

— Да! — рявкнул он, отворачиваясь от бездушного портрета.

Дверь приоткрылась и в щелке показалось лицо молодого пристава.

— Господин капитан, доставили преступницу.

Преступницу, пронеслось в голове. В чем ее преступление? В том, что она жена арестанта?

— Ведите, — приказал Деранс.

Она сразу поняла — что-то не так. Пока ехала, волновалась за него, переживала, не случилось ли что-то непоправимое. А когда вошла в кабинет, волнение отступило, и она вдруг отчетливо поняла — случилось, но не с ним. Он сидел за столом, строгий и аскетичный. Но глаза его не смотрели внутрь себя, они бегали, словно пытались спрятаться от чего-то. Он молчал. Молча кивнул ей на стул, против него. Молча подождал, пока дверь прикроют с той стороны, оставив их наедине.

— Что случилось? — не выдержала Маргарет.

И тогда он, тот, кого она любила и ради которого бросила все, молча развернул к ней документ, что лежал на его столе.

Маргарет поняла все с первого взгляда. Это было странно и страшно. Вдруг навалилось какое-то равнодушие ко всему. Главное сразу бросилось в глаза. Ей не нужно было читать весь документ, она как-то мгновенно выловила нужные строки. Ей не нужно было слушать, что скажет теперь Деранс. Она все знала наперед. Разве что имело какое-то значение, как он это скажет. Одного «дорогая, прости» было бы достаточно, хотя это ничего не меняло. Но он заговорил иначе.

— Уважаемая госпожа, известно ли вам… — были его первые слова.

Потом этих слов было еще много других, но Маргарет уже не слышала их. Они слились в какое-то бесконечное и невнятное жужжание, не имеющее ни смысла, ни чувства.

Он встал. Он ходил. Он говорил.

Она молча слушала и не слышала ни слова.

Нет, не тряпичная кукла бабушки. Он такая же заводная игрушка, как и все другие. Только раньше были куклы с механизмом, а теперь с магическим движителем. И он не исключение. Не свободная тряпичная кукла, а подчиненная заложенной программе заводная игрушка. Именно от этой мысли почему-то стало особенно горько. Но эта горечь тоже была где-то далеко, глубоко внутри. Словно отстранилась до определенного момента.

Деранс замолчал и посмотрел на нее, словно ожидая ответа. Может быть, он даже в самом деле что-то спрашивал.

— Господин капитан, — казенным и бесстрастным тоном сказала она тому, кто предал ее маленькую мечту о свободном от механизма человеке, — могу я просить о том, чтобы меня отправили вместе с детьми и мужем?

— И-и-и даже не п-проси, — гундосил старик со смешным именем Марусь прямо над ухом у Пантора.

— Да ладно тебе, — веселился молодой, не очень умный маг, что ехал с Пантором еще от самой тюрьмы в фургоне. — Нет, правда?

— Правда-правда, — подзуживал второй молодец, не менее грубый и безмозглый. — Мне конвойный рассказывал. Этот старый хрен к себе молоденьких девиц таскал, а потом при помощи некромантии себе поднимал эту штуку и девиц тех пользовал. Один раз перестарался, его за некромантию и сцапали.

— Гы-гы-гы, — веселился первый. — Марусь, что, вправду ставил? Некромантией? Гы-гы-гы. Некромант. Ну, Марусь, ну покажи. Ну что тебе сложно, что ли?

— Ид-ди к демонам, — заикался старик.

Пантор поднялся с нар и пошел на палубу. Находиться рядом с этим трио он больше не мог. Достаточно было четверти часа их общества, чтобы он начинал задумываться, так ли неправо правительство Консорциума, отлавливая магов и ссылая их куда подальше от нормальных людей.

На палубе было свежо и приятно. Особенно после затхлого трюма с затхлыми шуточками над стариком Марусем.

По палубе и трюму они могли перемещаться беспрепятственно. Отсек с командой был отгорожен от тюремного отсека и добраться до управления кораблем заключенные не могли. Потому в Кориали при посадке на пароход им освободили руки, давая почувствовать определенную свободу. Именно в Кориали, западном портовом городишке, где заключенных пересаживали с поезда на корабль и отправляли в плавание в один конец до островов, Пантор узнал, что в Веролле какая-то смута. Дескать, Ионея Лазурная подняла восстание. Впрочем, подробностей никто пока не знал, а потому все привычно делали свое дело. Заключенных ссадили с поезда, довезли до порта, посадили на корабль и закрыли нижний отсек. Корабль шел по морю третий день, и свобода в тюремном отсеке посреди моря странным образом ощущалась больше, чем в покинутых навсегда ОТК. Пантор вообще все чаще думал о свободе и несвободе. И мысли выходили весьма странными.

Он не боялся будущего. Не опасался ссылки и не хотел бежать от нее.

Не хотелось больше назад. И в дикие Северные земли тоже не хотелось.

Даже несмотря на проснувшееся любопытство, он, по большому счету, плевать хотел на происходящее в Веролле. Ионея там, маги, или правительство. Правда ли устроили там бучу, или это выдумка. Победили маги, или Консорциум прижал их по полной. Все это было неважно. Оно осталось далеко, в другой жизни, которой больше никогда не будет. Пантор не жалел о ней. В его настоящем дул ветер, пахло соленой водой и безумно красиво тонуло в море закатное солнце, раскидывая по волнам розовые отблески. И где-то там впереди, на закате ожидало неясное пока, но трогающее что-то в душе, завораживающее будущее. Нет, Пантор не жалел о прошлом. Только жаль было старика Мессера. Да пропавшего бесшабашного рыжего Винсента.

А еще было жаль Ланы. Почему он не заметил ее? Почему прошел мимо, захлебнувшись восторгом от ее подруги, которой было на него наплевать?

Записка от Ланы до сих пор лежала в кармане на груди и обжигала пониманием того, что в жизни бывает важное и неважное. И что по глупости и невнимательности часто одно представляется другим. Пустяк раздувается до вселенских масштабов, а главное видится пустым, остается неузнанным, незамеченным.

Ученик Мессера тряхнул головой, отгоняя грусть. Нет, он не жалел ни о чем, даже об ошибках. И он не боялся. Ничего больше не боялся. Хотя, признаться, когда на закатном горизонте забрезжила полоска земли, в груди все же екнуло.

— Госпожа!

Лана влетела в кабинет, что больше напоминал небольшой зал, с глупой провинциальной непосредственностью. Ионея оторвалась от документов и посмотрела на ученицу с неудовольствием.