– Спасибо, мадам, – с гордостью поблагодарила Ева мадам Люто, чувствуя себя польщенной.

После представления Пикассо и Ева пригласили всех выпить в кафе «Ротонда». Теперь Ева не выносила даже запаха вина, и тошнота, которая началась в Провансе, по-прежнему донимала ее, как, впрочем, и назойливый кашель. Должно быть, беременность ослабила ее организм и вызвала очередной приступ ангины. Ребенок определенно забирал большую часть ее сил. Ей нужно было найти врача и подтвердить то, в чем она уже не сомневалась. Но это должен быть надежный человек, умеющий хранить тайны, пока она не будет готова обо всем рассказать Пикассо.

– Ты… что? – ахнула Сильветта.

Они с Евой сидели, сблизив головы, посреди музыки и смеха в многолюдном кафе.

– Я еще не уверена. Поэтому мне нужно сходить к врачу.

– Некоторые девушки ходят к врачу на улице Фрошо.

Ева знала, о ком говорит Сильветта. Этот врач имел дурную славу на Монмартре. Одна из танцовщиц даже умерла от его вмешательства; она истекла кровью.

– Сильветта, если я беременна, то хочу сохранить ребенка, – убежденно заявила она.

– Ты даже не замужем.

– Вот увидишь, я стану его женой. Он любит меня.

– Фернанду Оливье он тоже любил.

– Это жестоко с твоей стороны.

– Извини. Ты знаешь, что я не хочу тебя обидеть; я просто переживаю за тебя, – Сильветта накрыла ладонью руку Евы и покосилась на Пикассо, который дымил сигаретой и непринужденно беседовал с молодым художественным критиком, которого он представил как Андре Сальмона. – Пикассо имеет особую репутацию в Париже. Ты должна быть осторожна с желаниями своего сердца, cherie[62], вот и все.

– Теперь уже поздно. Я абсолютно предана ему. Я готова рисковать всем ради его счастья.

На следующий вечер Пикассо не терпелось отправиться в салон Гертруды Стайн, он то и дело говорил об этом. Он считал Гертруду одним из ближайших друзей, особенно после недавних событий – сначала с Аполлинером, потом с Рамоном и Жерменой Пишо, – и хотел, чтобы они с Евой лучше узнали друг друга.

– Гертруда и Алиса совсем недавно вернулись в Париж, так что у нас будет о чем поговорить, – сказал он, когда они ехали на заднем сиденье такси по бульвару Распай, направляясь в новую квартиру, которую снял для них Канвейлер. – Гертруда полюбит тебя, когда узнает получше. У вас будет время поговорить о разных вещах.

– Она очень грозная женщина, Пабло.

– Ты произведешь на нее впечатление своими познаниями в поэзии и интересом к живописи. Тебе стоит начать с этого.

– А мисс Токлас?

– Конечно, она более тихая и молчаливая. Полагаю, ей приходится быть такой, чтобы жить вместе с Гертрудой, – он усмехнулся. – Но она такая же добрая и преданная, как и ты. Поэтому у вас много общего.

Ева осторожно кашлянула, прикрыв рот тыльной стороной ладони. Она изо всех сил старалась выглядеть здоровой, или, по крайней мере, не производить впечатления опасно больной. Простуда, которую она подхватила – возможно, от холодного мистраля, – определенно не хотела покидать ее.

Когда они проезжали через оживленный перекресток бульваров Распай и Монпарнас, она с интересом наблюдала за парижской жизнью сквозь окно автомобиля. На каждом углу светились огнями модные кафе, «Купол» и «Ротонда» особенно выделялись на общем фоне – маяки, сигналившие: «Это настоящий Париж», девушке с широко распахнутыми глазами, которой она была когда-то. Теперь ее новый дом находился прямо за углом. Это было непостижимо и казалось настоящей сказкой.

Автомобиль остановился у тротуара, и они увидели Канвейлера, стоявшего в синем костюме с белым воротничком и котелке перед зданием на бульваре Распай. В одной руке он держал трость, а в другой – железный ключ. Ева испытала облегчение, когда Пикассо вышел из автомобиля и обнял ее за талию.

– Рад встрече, Канвейлер.

– Я тоже, мсье Пикассо.

– Надеюсь, вы нашли для нас нечто потрясающее. Прошу прощения, что поздно уведомил о нашем приезде.

– К сожалению, квартира находится на первом этаже. Но там большие окна, хорошая гостиная и, что самое важное, просторная студия дли живописи. Я осмелился привезти сюда ваши краски, кисти, холсты и мольберт с Монмартра, чтобы вы могли сразу же приступить к работе.

– Настоящий бригадир, – пошутил Пикассо, а Ева улыбнулась, когда Канвейлер распахнул парадную дверь.

Квартира в доме XVIII века выглядела так, как будто кто-то недавно жил здесь. Канвейлер позаботился даже о мелочах, чтобы темные комнаты выглядели более привлекательно. Картины Пикассо и несколько его африканских масок уже украшали стены, обшитые панелями из красного дерева. Паркетные полы в нескольких местах были покрыты элегантными коврами, повсюду стояли вазы со свежими цветами. Единственное, чего не хватало в квартире, – это полноценного освещения. Даже ранним вечером, когда солнце светило в окна, в комнатах темновато.

Канвейлер включил свет, как будто догадался, о чем думает Ева. «По крайней мере, здесь есть электричество», – подумала она. Пикассо отправился обходить комнаты, а Ева оставалась в прихожей.

– Вам понравилось, мадемуазель? – спросил Канвейлер. В одной руке он держал трость, а в другой котелок.

– Честно говоря, я не вполне уверена в своих предпочтениях. Но если она понравится мсье Пикассо, то я, без всяких сомнений, буду здесь счастлива.

На его лице появилась улыбка облегчения. Он красивый мужчина, подумала Ева, но честолюбие уже оставило глубокие морщины на его лбу и в уголках запавших глаз.

– Вы в самом деле необыкновенная, не так ли? – спросил он.

– Могу лишь надеяться, что он считает меня необыкновенной.

– Вероятно, мы сможем работать вместе. Мне приходится время от времени уговаривать Пикассо продавать картины, поскольку его работы на рынке теперь котируются гораздо выше, чем раньше. Вот, к примеру, эта картина, – движением глаз он указал на холст. Тем не менее Пикассо услышал его слова.

– Вам хорошо известно, что мои «Девицы» не предназначены для продажи.

– Ну, когда-то все-таки придется продать ее, вы знаете, что название нужно будет изменить, я вам уже говорил об этом, – невозмутимо ответил Канвейлер. – Здесь Франция, и в Авиньоне живут «девушки», а не «девицы».

– Эта работа вообще не имеет отношения к Авиньону. Я изобразил шлюх из барселонского квартала Авиньо, пусть даже вам это кажется не слишком романтичным.

Пока они спорили, Ева более критически осмотрела большой, смело написанный холст, который был прислонен к стене. Пока что она не могла разобраться в своем отношении к изображению на холсте: у двух девушек вместо лиц были маски. Но она слышала, каким тоном Пикассо говорил о картине. Он мог говорить, что угодно, его состояние обычно выдавал голос. На каком бы названии они ни сошлись, эта странная и впечатляющая картина выглядела так, словно была важной вехой в его творчестве. Вероятно, она поможет Пабло понять это.