И тут я замечаю Дортею. Она стоит на балконе «каюты» Ингемана. Она нас видит, но при этом взгляд ее устремлен куда-то вдаль, она нас как будто не узнает. Потом дважды барабанит пальцами по перилам. Я залезаю обратно в такси.

— У нее кто-то есть.

Харальд кивает на дисплей такси. На нем высвечивается сообщение о розыске и описание всех нас четверых. Текст сухой, никакого драматизма. В конце — номер, по которому следует позвонить.

— Сто метров вперед, — говорю я, — медленно, мимо тех машин. Хорошо?

Такси медленно катится вперед. В двери катафалка торчат ключи.

Я выхожу. Открываю дверь катафалка.

И тут я совершаю большую ошибку.

Я совершаю ее, несмотря на интуитивное чувство, что дети должны быть рядом с нами. Совсем рядом. Но разум говорит, что сейчас перед нами стоит такая задача, когда слишком рискованно брать их с собой.

Я протягиваю Тит и Харальду последнюю тысячекроновую купюру.

— Уезжайте подальше, — говорю я, — пока мы не позвоним.

Мы с Лабаном садимся в катафалк. Такси скрывается из виду.

8

— Кирстен Клауссен — наша последняя возможность. Может, нам вместе удастся уговорить ее встретиться с журналистами.

Лабан кивает.

Мы паркуется позади церкви.

Кладбище окружает кованая ограда из стилизованных алебард. Мы идем вдоль ограды в поисках калитки. В десяти метрах впереди — доберман, наблюдает за нами, просунув морду между прутьями.

Мы подходим, его открытые глаза безжизненны.

— Вот же черт, — говорит Лабан.

Голова животного насажена на копье алебарды. Оно прошло через челюсть. Торчит на сантиметр между ушами, словно у собаки на голове маленькая корона.

Мы находим калитку, она закрыта. Лабан накидывает свою кожаную куртку на копья ограды, и мы перебираемся через него.

Кладбище заросло, оно отделено от самой церкви импровизированным забором. Позади забора начинается тот самый бассейн, о котором Кирстен Клауссен когда-то мечтала, глядя на буроугольные шахты своего детства.

Мы останавливаемся у края. Вода ржавого цвета. Я наклоняюсь над бассейном. На дне лежит второй доберман. Шея у него перерезана, голову с телом соединяет лишь несколько волокон.

— Может, уйдем? — предлагаю я.

Он качает головой.

Внутрь мы заходим через разные двери. Они не заперты. Вокруг — ни души. Мы встречаемся посреди церкви.

Здесь все так, как было сегодня утром: те же ящики, та же базука на стене. Вот только вода другого цвета. И слегка колышется.

Лабан поднимает руку и замирает. Я слышу лишь шум машин вдали, в районе Багсверд Торв.

— Ты слышишь? Где-то капает.

Мы идем вдоль края бассейна, теперь и я слышу капли. И тут мы их видим. На поверхности воды возникают тонкие, концентрические круги. Мы задираем головы.

Наверху, под вращающейся конструкцией висит Кирстен Клауссен. Стальная проволока мобиля несколько раз обмотана вокруг шеи и вокруг ног и рук. Рот и глаза открыты. Руки разведены в стороны. Она словно ангел смерти весом в сто килограммов, подлетающий к земле из космического пространства.

Мы сидим в катафалке. За рулем Лабан.

— Я все еще доверяю политикам, Сюзан. Думаю, все это какая-то ошибка. Короткое замыкание где-то в глубине бюрократического аппарата. Я хочу поговорить с Фальк-Хансеном. Он был министром культуры, когда я добился признания.

Он заводит машину. У меня возникает чувство приближающегося конца. Если мы с ним не сказали друг другу чего-то важного, то это надо сделать сейчас.

— Лабан, — говорю я. — Что было для тебя самым трудным в жизни со мной?

Ему не нужно думать, ответ возникает мгновенно. Как будто он двадцать лет ждал, что я спрошу.

— Твои измены. Это было хуже всего.

Он сворачивает на дорогу между озерами Люнгбю и Багсверд. Это неразумно, если нам надо поскорее попасть в центр. Тем не менее мы оба знаем, что это правильно — нам надо попытаться на мгновение остановить время.

— Ты изменяла мне раз в год, Сюзан, я все знал. Когда женщина была с другим мужчиной, она воспринимает всю его энергетическую систему. Его запахи, его сперму, его звучание. Я мог слышать каждого нового человека в твоей системе в течение года, почти целый год. Даже после того, как вы расставались. И когда звук пропадал и я начинал надеяться, что теперь, возможно, мы с тобой сможем сблизиться, потом проходило несколько недель, или максимум несколько месяцев, и все начиналось снова.

Это сказано без упрека, без всякой надежды изменить реальность.

— Первые годы я думал, что, возможно, смогу сделать то же самое. И я пытался, Сюзан. Но ничего не получилось. Я другой человек. Для меня немыслимо было залечить рану при помощи другой женщины.

Мы выезжаем из Люнгбю.

Я кладу руку на его руку. Мне не за что извиняться. Я делала то, что не могла не делать. У нас гораздо меньше возможностей выбора, чем мы думаем.

— Мне очень жаль, — говорю я.

Он принимает эти слова. Между нами возникает эффект. Он открывает человеку возможность непосредственно почувствовать боль другого человека. Сейчас я не просто понимаю, какую боль я ему причинила. Я сама ее чувствую.

— А я, Сюзан? Что было самым тяжелым для тебя в нашей жизни?

— Внимание к твоей личности, — говорю я. — Слава. И то, что ты не мог жить без нее.

Ничего никому не надо объяснять. Мы оба понимаем, о чем я говорю. Лабан не изменял мне. Но вокруг его рояля всегда должно было стоять семь женщин, готовых наброситься на него. И неважно, где мы были — в концертных залах, консерваториях, телестудиях или на приемах — наступало мгновение, когда зрители готовы были растоптать меня, чтобы добраться до него.

А рука об руку с тщеславием — его безрассудные траты. Машины, которые были нам не по средствам, путешествия, на которые у нас не было денег, дача на самом берегу в Хорнбеке, в Яммерсбугтене. Яхта в гавани Рунгстед, хотя стоило нам только увидеть, как она покачивается у причала, у нас обоих возникал приступ морской болезни. Торги за неуплату долгов, кредиты, лихорадочные усилия выбраться из денежных проблем.

— Большинству великих самовлюбленных альфа-самцов, — говорю я, — повезло найти женщину, которая готова их поддерживать. Стать их опорой. Но тебе не повезло. Тебе досталась я. И к тому же я тебя унижала.

Мы сворачиваем на автостраду в направлении центра города.

— И все же, — медленно говорит он, — я не жалею ни об одном дне. Ни об одном.

Мне кажется, я ослышалась.

— Ты… все так же свежа… как роса. Так и есть. Свежа, как роса.

— Мне сорок три года.

— Это не имеет никакого значения. Я