– Этот чубик Штырь тебе в ножки кланяться должен! Не всякий согласился бы… так по-человечески! Он теперь твоим рабом стать должен, чем-то вроде торпеды, – если, конечно, в душе настоящий блатной!

– Торпеда? – повторил тогда Герман и черкнул это слово на полях лежащей на столе газеты – чтобы не забыть. – А это еще что?

– Торпеда – человек, который проиграл тебе в карты свою жизнь, – охотно пояснил Стольник. – Ты можешь заставить его делать все, что в голову взбредет: хоть тысячу тараканов по углам собрать, хоть стишки про дедушку Ленина во время переклички читать. Хоть… хоть убить кого-нибудь. Кого хочешь! Торпеда не откажет. Или он убьет, или его кончат.

И, помнится, глядя в водянистые, неуловимые глаза Стольника, Герман мгновенно представил себе, как отдает Штырю-торпеде приказ, а тот его выполняет…

…Герман вдруг почувствовал, что задыхается. Сделалось трудно идти. Он постоял, незряче оглядываясь, потом в глазах прояснилось и полегчало в груди.

С ним это бывало и прежде, еще в Москве, ну а в последнее время – все чаще. Никакой боли – просто нечем дышать. Ощущаешь свое сердце как нечто чужеродное, свободно и неконтролируемо болтающееся в груди: то часто-часто, мелкой дрожью, то медленно, неохотно.

Сзади послышался гул мотора, и Герман вынудил себя тронуться с места, представив, как нелепо он тут стоит, посреди дороги, словно забыл, куда шел. Это что-то напомнило ему: одинокая фигура, нелепо нагнувшаяся вперед, держится за сердце, потом делает один шаг, и другой, и третий… деревянные, негнущиеся, неестественные шаги…

Да, на что-то было похоже, но Герман сейчас не мог вспомнить, на что именно. Просто двинулся вперед, изо всех сил надеясь, что никто не заметил ничего необычного в его поведении.

Сзади посигналили, и он сошел на обочину, обернувшись. Ну, так и есть, как думал. Бабульки отправились в церковь! Куличи святить. Чудится, даже сквозь бензиновую гарь пробивается румяный дух.

Вспомнил, как этот запах дразнил его сегодня утром, – и живот ощутимо подвело. Ну ладно, позавтракает в больничке – чем бог пошлет. Захотелось кулича, пасхи, крашенок… но тут же воспоминание о красных, крашенных луковой шелухой яйцах вызвало в памяти сон… то, что держал в руке, чиркнув заточкой…

Усилием воли Герман удержал себя от того, чтобы не согнуться на обочине дугой, выхаркивая пустой желудок, а приветливо улыбнуться бабулям, которые махали ему в окошко, и крестили, и махали руками, здороваясь.

– Христос воскресе, Герман Петрович! – выкрикнул водитель, чуть отпустив на «костыле» дверцу автобуса и сильно перегнувшись. – Подвезти вас?

– Воистину в-воскресе, – выдавил из себя Герман. – Ничего, я пройдусь, спасибо. Тут два шага, мне же потом целый день сидеть.

Водитель понимающе улыбнулся невольному каламбуру, захлопнул дверцу – и автобус заковылял по примороженным апрельским ухабинам вперед, оставив Германа в облаках вонючего дыма.

Тьфу ты, черт, да что же это его, будто беременную барышню, все время наизнанку выворачивает?

Герман сильно потер рукой грудь – и вдруг вспомнил, кого напоминал сам себе.

Они были тогда с Алесаном в Дагомее, на свадьбе его сестры. Дагомейцы были единственным африканским племенем, с которым лесные туареги позволяли себе устанавливать родственные связи. Герман, Алесан и его будущий зять, младший сын короля, сидели на веранде бунгало, построенного с претензией на европейский манер, и пили ледяное кокосовое молоко. Прислуживал им необычайно худой, прямо-таки скелетообразный человек с тяжелыми морщинистыми веками, почти полностью закрывающими безжизненные глаза.

Принц отдал ему какое-то приказание, тот отошел на несколько шагов – и замер, схватившись за сердце. Его черная кожа словно пеплом подернулась. Используя привычный набор слов, можно было бы сказать, что он смертельно побледнел.

– Он сейчас упадет! – воскликнул Герман, который тогда еще только-только начинал свои африканские открытия и не усвоил некоторых элементарных вещей. Например, что нельзя, вообще нельзя обращать внимание на слуг и тем более благодарить их. Это унижает людей, заставляет их чувствовать твое превосходство. Плохо! А вот если ты молчишь, как бревно, в то время как пожилой человек моет твои грязные ноги, – это ничего, это нормально и находится вполне в соответствии с правилами этикета.

Алесан не дал другу совершить новую промашку и перехватил на полпути к слуге:

– Сиди спокойно!

Невообразимо быстрая скороговорка, обращенная к хозяину, успокоила и того: белый, мол, дикарь – что с него возьмешь, простите великодушно, ваше высочество!

– Но ему плохо! – уперся Герман.

Алесан свирепо сверкнул зубами:

– Ему и не может быть хорошо. Это зомби. Слышал такое слово? Но сейчас с ним все будет в порядке. Видишь?

Слуга и в самом деле отнял руку от груди, выпрямился, спустился со ступенек и скрылся за углом дома.

– Я… прошу прощения, – пробормотал Герман, побуждаемый мощными Алесановыми толчками в бок. – Я никогда не видел этого прежде, и, признаться, это привело меня… в содрогание!

Принц взглянул на него с сожалением:

– Белых людей способны привести в содрогание сущие пустяки, верно, Алесан? К сожалению, когда зомби начинает вот так хвататься за грудь, это означает, что он очень скоро перестанет служить своему повелителю.

Как потом удалось узнать Герману, этот воскресший мертвец скоро и в самом деле умер – уже не подлежа «восстановлению», ибо даже колдуны Дагомеи не умеют делать зомби дважды.

А через некоторое время Герман стал свидетелем одного ритуала… Алесан взял с него клятву, что никогда и ни при каких обстоятельствах с его уст не слетит упоминание об этой сцене. Герман сдержал клятву – не потому, что был так уж честен и порядочен. Наверное, у него язык отсох бы все это пересказывать, потому что даже наедине с собой вспоминал увиденное нехотя и как бы с отвращением. И даже сейчас в памяти мелькали какие-то обрывки: словно клочья зловонного дыма, словно мельтешение летучих мышей, которых Герман почему-то ненавидел и боялся даже больше, чем змей!

…Он вспомнил человека, лежащего на земле в окружении толпы негров. Алесан жестом пригласил Германа приблизиться, и тот осмотрел тело насколько мог тщательно. Человек не дышал, сердце его не билось, зрачки остекленевших глаз не реагировали на свет, мускулы начали деревенеть.

Герман отошел, пожав плечами: мол, человек мертв, ничего нельзя сделать.

Молодой принц, зять Алесана, бывший колдуном племени, приблизился к трупу и воткнул ему в сердце заостренную палочку. По телу прошла судорога. У Германа пересохло во рту. Значит, ему только почудилось, будто этот человек мертв, но теперь его уже точно убили!

Негры уселись вокруг него в кружок и начали петь, вернее, выть и рычать низкими голосами. Они пели все быстрее и громче, и пение это постепенно переходило в пронзительные, раздирающие ухо и душу вопли, способные, казалось, поднять и мертвого.