Мне нужен только он.

Но его нет здесь, со мною.

И поэтому я танцую танец обольщения. Танец отмщения. Танец вожделения.

И вы будете вечно вожделеть. И никогда не овладеете.

Ибо овладеть вам не дано. Вы слабаки. Вы щенки. Вы тюхти и рохли. Вы раскормленные коты. Вы маменькины сынки. Вы, засыпанные горами денег по уши! Вам дела нет до Мадлен. Но она заставит вас иметь с ней дело. Она вытанцует себе дорогу выше и дальше. Все вверх и вверх. Вперед и вперед. Меня остановит только…

— Мадле-е-е-ен! — завизжал граф.

Барон быстрее молнии обернулся и заткнул ему рот рукой.

Граф сбросил его руку.

Музыканты бросили играть. Хохочущая, пляшущая на столе Мадлен остановилась, чуть не свалившись, отирая пот со лба и щек.

— Ну, что там еще за затычка? — крикнула она резко. — Вы портачи! Песня еще не закончилась!

Публика зароптала. Тромбонист выдул из тромбона пронзительную, как вопль зверя джунглей, длинную ноту.

— Барон, хоть вы мне и друг, но я бы попросил вас не лезть не в свою тарелку, — жестко сказал граф, сверкая глазами. — Эта женщина принадлежит мне. Я буду с вами стреляться, если захотите, но не отдам ее. Я хочу поставить ее на место. Она зарвалась. Она должна знать свой насест. Все женщины курицы. Она… просто… разноцветная курица. Ну, такая… знаете… пеструшка. С перьями зелеными, синими… золотыми… как павлин… Ее надо… ощипать… Вам не под силу. Это сделаю я. Мадлен!

Он рванул ее за руку. Она спрыгнула со стола, она поймал ее, укусил за ухо, поцеловал в висок, в губы, в мокрую шею.

— У тебя соленый, терпкий пот после танца, — прохрипел он ей в ухо, прижимая ее к себе.

Публика обступила их, подвывала, продолжая оборвавшуюся мелодию.

Начинался танец вожделения. Он был пострашнее, чем песня о Лили.

Люди приближались к ней, и она поняла, что они ее не отпустят.

Вот уже чьи-то руки схватили ее за талию. За бедро. Граф, крепко держа ее в объятиях, не отгонял наглецов. Напротив, он будто хотел выказать пропитанной желанием мужской толпе ее соблазнительные прелести. Что есть женщина? Дикая Лилит, прелестница. Красота — от Дьявола. Так утверждали все старые книги и старые бабки, что в Рус, что в Эроп. А бывает красота от Бога? Разве нет? Разве у Али была красота не от Бога? Разве у Стаси… нежной, русоволосой, с прозрачными лесными озерами сияющих глаз… была красота не от Бога?!

Что вы делаете, мерзкие рожи?!.. Вы мужчины… мужики… вы же все благородные… аристократы… вы… зачем?.. зачем?!

Мы аристократы, а ты покупной перстенечек. И нам любо будет, если ты налезешь нам на палец.

Граф крепко держал ее. С нее стащили чулки, пояс, кружево трусиков. Разрезали короткое платье столовым ножом от горловины до подола. Сдернули ажурное нижнее белье. Юнец с маслено блестевшим лицом подцепил ее рубашку на вилку, шутливо поднес ко рту, словно собирался откусить кусочек. Мужики выли, стонали, хрипло дышали. Граф повалил Мадлен на стол, на котором она только что танцевала, спиной прямо на фарфор тарелок, на хрусталь рюмок и бокалов. Тонкое стекло хрустнуло под тяжестью тела. Осколки впились Мадлен в кожу. Кровь, вытекавшая из-под ее лопаток, окрасила камчатную скатерть.

Граф раздвинул ей ноги и одною рукой, судорожно и грубо, освободил из-под тряпок орудье мужского труда и одним резким движеньем вбил в нее по рукоять.

— Я первый, — пробормотал он и задвигался в ней, и лицо его налилось красным, багровым. — Я всегда первый. Даже если я сто первый. О, блаженство! Почему ты не орешь?! Почему ты молчишь?! Ведь я делаю тебе больно! Больно!

Толпа стонала и выла. Толпа хотела и не могла. Толпа содрогалась вместе с мужчиной, нагло, при всех танцующим страшный танец на женщине, распятой на столе, на осколках раздавленной, битой посуды. Эта девочка видывала виды, но такого она не видела. И они тоже. Зачем ты вплела жемчуга в волосы под животом, мразь?!.. Кого ты хотела ублажить?!.. Совратить?!.. Это у тебя в крови… Это твое кровное дело… Так продолжай же. Гляди, какое поле. Пожни его. Скоси его под корень. Потрудись. И мы потрудимся вместе с тобой. В поте лица своего.

Гитана и тореро. Тореро и гитана. Вот ты, мой бык. Вот я пронзил тебя. Вот я умертвил тебя. Вот я, мужчина, унизил тебя. Ты больше не поднимешься. Ты воистину падшая женщина. Я показал тебе это въяве. А ты еще спорила. Хотела меня победить. Меня! Богом так назначено: мужчина — сверху. Ты — под ним. И еще рыпаться! Еще кричать и извиваться! Пытаться вырваться! Никогда! Никогда. Пригвождаю тебя. Припечатываю. Я — твое несмываемое клеймо. Твое заклейменное плечо будет издали видно всем. Всем! Всем!

Все, сюда!

Последний рывок. Тонкая ткань жизни рвется. Желание падает и разбивается, как пустая рюмка. Как перстень с руки. Он хрипит, выдергивает себя из нее. Задыхается. Пот льет по его векам, глазам, и он ничего не видит из-за щиплющей глаза соли. Кто следующий?! Рекомендую. Вкусная курочка. Она должна знать свой шесток!

Они подходили по очереди, поправляя галстуки-бабочки, приглаживая либо встрепывая от волнения волосы. Набрасывались на нее. Ощущали ладонями белоснежную внутренность ее бедер, мягкую, как шелк. Наваливались на нее костистой тяжестью. Впечатывали в нее жирные тяжелые животы. Брали в губы мочки ее ушей, прикусывали, и она стонала от боли. Крутили в кулаках ее груди, как горлышки бутылок. Это же не живая женщина. Это фантом. Это наша игрушка, господа! Наша мягкая, шелковая, теплая игрушка! Обмотайте ей вокруг шеи меховое боа, душите ее им! Она это любит. Она всю жизнь играет со смертью. Вы доставите ей наслаждение, господа. Подходи! Налетай! Кто еще не пробовал красотку танцовщицу?! Это живая кукла. Не жалейте ее. Она ведь не пожалела меня. Она меня разлюбила. А я продолжаю, да, это странно, любить ее. Трудно убить в себе… сразу… так сразу… даже когда вы тут беситесь, подпрыгиваете, танцуете на ней… вонзаетесь в нее, как тупые столовые ножи… с заляпанных вином скатертей… А, это не вино?.. тем лучше… тем хуже, я хочу сказать… эй, что вы делаете с ней так долго… пустите ее… вы, грубияны… издеватели… отвали!.. тебе в ухо дам!.. пусти ее!.. ты истязаешь ее!.. не видишь, она уже не дышит!.. прочь!..

Господа, прекратите драку!.. Разымите их!.. растащите!.. они перебьют друг друга!.. искалечат… изувечат ножами… вилками… унесите женщину… туда, за ширму, к кельнеру…

Прекратите драку, господа!..

Мадлен, растерзанную, с голыми ногами и животом, с окровавленной спиной, израненной кусками фарфора и хрусталя, два дюжих толстых мужика оттащили за стойку, положили за цветастую китайскую ширму, на составленные вместе стулья. Побрызгали ей в лицо водой из графина.

Она лежала, закрыв глаза. Не дышала.

— Без сознания, что ли, — равнодушно процедил толстяк. — Может, вина ей в пасть влить?..

Другой поморщился и махнул рукой.

— Не трудись, Дани, — сказал. — Они живучие, как кошки. Очнется через пару минут. Мы ее…