Тропинка сперва шла прямо, а потом стала петлять среди зацветающего иван-чая и осота с желтыми пушистыми головками. Один раз гукнул тепловоз, простучал по насыпи поезд, но дальний шум не прогнал здешнюю тишину. Она тихонько звенела, и казалось, что звон этот — от жаркого солнечного света.

Винцент Аркадьевич увидел, что тропинка уходит в сухие репейные джунгли, и озаботился: он был в новых светлых брюках и такой же куртке. Пойти в обход?

И в этот миг из джунглей возник Вовка Лавочкин.

Остановился.

В спутанных его волосах и на звездно-полосатой рубашке были прошлогодние репьи, на ногах и руках — белые царапины, а на скуластой рожице — нерешительность и ожидание. Вовка тронул языком трещинку на верхней губе и улыбнулся. Чуть-чуть.

— Привет, — сказал Винцент Аркадьевич. Кажется, получилось чересчур небрежно, нарочито. Вовка отозвался отчетливо:

— Здравствуйте. — Он шмыгнул ноздрей, улыбнулся заметнее и голой пяткой почесал косточку на другой ноге. Видать, ужалил в зарослях.

— А чего ты босиком-то?

— А! — он будто обрадовался. Весело зашевелил пальцами ног. — Не успел кроссовки надеть, заторопился.

— Почему заторопился?

— Ну… я подумал: вдруг вы правда меня позвали?

— А я правда позвал! — И Винцент Аркадьевич ощутил, как скованность у него исчезла. — Позвал, а потом подумал: как ты меня отыщешь в нашей громадине?

— Я бы отыскал! Походил бы, поглядел бы на окна!… А вы… — Он опять шмыгнул ноздрей и поглядел исподлобья.

— Что?

— Вы, что ли, специально пошли мне навстречу?

— Естественно…

Вовка посмотрел на свои ноги. Опять пошевелил пальцами. Кажется, с сомнением. Мол, так ли это “естественно”?

— Раз уж встретились, давай-ка сядем да побеседуем. Вон там… — Неподалеку лежали друг на друге две расколотые серые плиты. Забыв о новых брюках, Винцент Аркадьевич уселся на пыльный бетонный край. Вовка вспрыгнул на плиту в метре от него — как воробушек. Сел на корточки, обхватил колени. Сбоку по-птичьи глянул на Винцента Аркадьевича.

“Интересно, что он думает про меня? Странный седой дядька, поманил зачем-то… А может, он меня боится?”

— Ты, наверно, гадаешь: “С чего это старик надумал заводить со мной знакомство?”

— Не, я не гадаю! Я догадался! Потому что у вас телескоп и у меня. Дело ведь не в том, кто старый, а кто маленький, а в том, что дурачества одинаковые… ой… Это бабушка так говорит: “Дурачество у тебя с той подозрительной трубой”. Я говорю: “Не с подозрительной, а с подзорной”. А она все равно…

— Знаешь, друг мой, мне говорят то же самое. Только не бабушка, а дочь. Она уже взрослая… Видимо, таковы женщины. А?

Вовка не отозвался на эту излишнюю (опять нарочитую) доверительность. Помолчал. Потерся облупленным ухом о колено. Деловито спросил:

— У вашего телескопа какая кратность?

— Сорок…

— Ух ты! А у меня всего шесть. С половинкой…

— Сам сделал?

— Ага… А вы?

— У меня, брат, система Ленинградского завода. Правда, старая, в комиссионке взял. Но работает отлично. Так что я тебя, конечно, разглядел получше, чем ты меня.

— Ну… я тоже… разглядел… Я вас случайно увидел. Вы не думайте, что я люблю в окна подглядывать. Я за самолетом наблюдал, за “Ан — два”. А потом качнул трубу, а в ней — вы…

— У меня почти так же получилось. Только я за тепловозом следил… В силу своей приверженности к железнодорожной профессии.

— Значит, вы не астроном… — В голосе Вовки было скрытое огорчение.

— Нет… я конструктор… Кстати, зовут меня Винцент Аркадьевич. А тебя — я знаю — Вова Лавочкин.

— Ой. А кто вам сказал? — Он спустил с плиты ноги, вцепился в бетонный край. Вытянул шею.

Винцент Аркадьевич не стал хитрить.

— Внучка сказала. Она с тобой в одном классе учится. Зина Коновалова… Она тебя сегодня в трубу разглядела, когда ты что-то в лопухах… искал… — Он чуть не сказал “прятал”.

— А-а… — тихонько отозвался Вовка. И стал смотреть в сторону.

— А чего ты так… увял? У тебя с Зинулей что, нелады?

Вовкино острое плечо неопределенно шевельнулось под синей с белой звездой материей. Протом он спросил крайне равнодушно:

— Она небось наговорила про меня всякое?..

— М-м… нет, — соврал Винцент Аркадьевич. — Сказала только, что Анна Сергеевна заставила тебя учиться до тридцать первого. Несправедливо, из-за брызгалки.

— Да она уже отпустила! Я сегодня на первй урок пришел, а она говорит: “Ладно уж, гуляй, моя радость…” Потому что отметки-то у меня нормальные, только по рисованию тройка…

— А чего же так? Нет способностей?

— Не знаю… Учительница говорит: “Мне тут нужны не “вангоги”, а обыкновенные дети, которые рисуют по правилам…” Вы не знаете, кто такая вангога?

— Не “такая”, а “такой”. Французский художник Винсент ван Гог… Он тоже рисовал не по правилам, поэтому жизнь у него была несладкая… Зато после смерти прославился…

— После смерти это поздно, — рассудил третьеклассник Лавочкин. И спохватился: — Ой! А у вас, значит, такое же имя, как у этого художника!

— Почти. Он Винсент, а я Винцент. Испанский вариант произношения.

— А вы… разве вы испанец?

— Ни в малейшей мере!.. Тут такая история. У моего отца был друг, испанский летчик Винцент Родриго Торес. Он погиб. Ну, а меня назвали в память о нем…

— Почему погиб-то? — насупленно сказал Вовка, глядя перед собой.

— На войне. Была в тридцатых годах в Испании гражданская война. Отец там воевал добровольцем, против фашистов…

— Он тоже был летчик?

— Нет, он был техник на аэродроме. Помогал готовить к полетам и ремонтировать истребители, которые Советский Союз посылал на помощь республиканцам… А ты, наверно, про ту войну и не слыхал, а?

— Слыхал… Я ее в кино видел, в старом. Называется “Парень из нашего города”.

— Да уж, действительно старинный фильм! Я его смотрел, когда был такой, как ты.

Вовка глянул искоса: неужели, мол, вы были когда-то такой же, как я? Но спросил о другом:

— А тот художник, ван Гог, он тоже в Испании воевал?

— Нет, он жил гораздо раньше… Кстати, у меня висит его картина. Ну, то есть не совсем его, а копия, но хорошая. С кораблями… Если ты не откажешься побывать у меня в гостях, то сможешь разглядеть ее во всех деталях… А заодно познакомишься с моей трубой. Мне кажется, она тебя интересует. А?

— Когда?

— Что когда?

— Ну, побывать-то, — вздохнул Вовка.