Фокскрофт полез за мушкетом, спрятанным за козлами, но тот тоже исчез, как и мешочек с дробью. Он развернулся на сиденье, чтобы взглянуть на нападающих, — их было явно больше, чем в Кентербери. Лошади снова заупрямились, потом сделали резкий рывок, но колесные валы вспахивали берег, и карета продвинулась не больше чем на пару дюймов. Затем послышался треск рвущейся кожи, и карета, выехав на твердую гальку, пошла быстрее.

Но было слишком поздно, понял Фокскрофт. Головорезы его светлости — добрых полдюжины — уже почти настигли его.

— Пресвятая Богородица, — прошептал он, готовясь к прыжку.

Спрятавшись за бочкой сельди, сброшенной с борта «Звезды Любека», капитан Квилтер следил за злоключениями кареты, запряженной шестеркой лошадей. Прикрывавшую его бочку уже пробила мушкетная пуля, и рассол вытекал через расщепленную доску на песок. Услышав крик от кустов ивняка, он повернул голову и заметил несущуюся к воде карету, из которой вывалилась в грязь пара мешков.

Ухватившись за обруч бочки, капитан приподнялся на пару дюймов. Мягкий песок проваливался под его коленями, как болотная кочка. Еще один крик, на сей раз с другого конца берега. Повернув голову, он заметил группу людей, бегущих к карете. Экипаж уже остановился, пробороздив песчаную илистую полосу у края воды. Лошади вставали на дыбы и брыкались, а одинокая фигура на козлах лихорадочно пыталась высвободить перепутавшиеся поводья.

Поднявшись на ноги, Квилтер пристально смотрел сквозь дождевую пелену на странную сцену, которая происходила перед его глазами. Три фигуры добежали до кареты, как раз когда Фокскрофту удалось распутать поводья и карета тронулась с места. Еще три человека — один из них с мушкетом — немного отстали, но быстро нагоняли первую тройку.

— Но! Пошли!

— Забирайтесь! — Это был сэр Амброз, подсаживавший одного из своих спутников — а именно даму — на козлы. — Пошел! Вперед!

Один из преследователей упал на колено. Его мушкет полыхнул и чихнул, выпустив струйку дыма. Но карета уже набрала ход, раскачиваясь из стороны в сторону, как баркас в бурном море. Вторым запрыгнул в карету худощавый мужчина без шляпы. Он держался за перекладину багажного отделения, а сэр Амброз бежал рядом, протягивая своему спутнику некий сундучок. Тот изо всех сил выгибал свое тощее тело и тянул руки к сундучку, их преследователь, одетый в ливрею, перезаряжал мушкет.

Но в этот момент новое событие отвлекло внимание Квилтера. Внезапно прогремел оглушительный взрыв: должно быть, в одной из кают «Беллерофонта» от фонаря или топки воспламенился разлитый кожаный бурдюк или бочка со спиртом. Рухнув на колени, Квилтер взглянул в сторону банки и увидел фонтан оранжевого огня, пиротехническую демонстрацию, настолько впечатляющую, что она затмила пламя костров и даже блеск выступившего из-за облаков утреннего солнца. Струи огневого дождя еще падали в море, когда Квилтер повернул голову, чтобы взглянуть на карету. Но ни кареты, ни ее пассажиров уже не было видно. Окинув взглядом уходящий вдаль берег, он увидел лишь трех преследователей, чьи черные, отделанные золотом плащи полыхали красноватой медью в отблесках множества низвергающихся обломков его корабля.

Я проснулся на следующее утро, испытывая легкое недомогание. Во рту все пересохло, и нёбо покрылось каким-то странным сладковатым налетом. Когда, пошатываясь, держась за столбик кровати и чувствуя непонятную слабость, я поднялся на ноги, то понял, что тело стало скользким от пота, а постельное белье так пропиталось влагой, словно меня всю ночь лихорадило — или во сне мне пришлось усердно трудиться. Испугавшись, я поначалу подумал, что подхватил лихорадку или еще что похуже (со времени смерти Арабеллы я был склонен к ипохондрии), но затем с уколом облегчения вспомнил ромбольон Биддульфа. Прошлый вечер всплыл у меня перед глазами: Уоппинг, Ориноко, Вильерс, Монбоддо — постепенно восстанавливаясь во всех подробностях. С тихим стоном я погрузился в кресло и несколько минут слушал безжалостно пронзительные крики серебристых чаек, хлопающих крыльями в поисках корма над мутной прибрежной водой. Казалось, я вспоминаю кошмарный сон, жестокий и пугающий. Должно быть, еще одно тревожное послевкусие вчерашнего ромбольона.

После того как я позавтракал редиской с черным хлебом, выпил утренний отвар и провел четверть часа на стульчаке над ночным горшком, мне стало немного лучше. Я спустился в магазин и следующие четверть часа занимался повседневными делами с тентом и ставнями, открыл дверь, навел порядок на прилавке, то и дело озадаченно останавливаясь и поглядывая вокруг в приятном изумлении, словно удивлялся тому, что мой магазин еще стоит, а сам я цел и невредим. Сегодня утром смолистый запах орехового и соснового дерева — запах свежего леса — придавал новую остроту привычно витавшим в воздухе пыльноватым запахам тряпичной бумаги и клееного холста. Магазин — как новенький, решил я, проверив полки и петли на зеленой двери. Я чувствовал себя как капитан, потерпевший кораблекрушение, которому мастерски починили корабль на далеком чужеземном берегу, и теперь ему настала пора отправляться домой.

Да, мне явно полегчало. Монк уже ушел на Почтовый двор, а я вышел из магазина и постоял немного на пешеходной дорожке, чувствуя, как новорожденное солнце мягко ласкает мое лицо, и окидывая слезящимися глазами проезжую часть, словно пытался уяснить свое местоположение относительно других вывесок. И тут внезапно мне вспомнился сегодняшний сон — с жуткой отчетливостью.

Обыкновенно я не придаю большого значения снам. Те немногие, что запоминаются, оказываются приземленными, расплывчатыми, бессвязными и неинтересными. Но этой ночью все было иначе. После возвращения из Уоппинга я удалился в спальню с экземпляром «Дон Кихота» и, дойдя до шестой главы, прочел, как священник и цирюльник осматривают книгохранилище несчастного безумца, а затем предают огню источник его сумасшедших фантазий. Именно этот эпизод и повторился в моем сне с тем лишь исключением, что горели уже не книги Кихота, а мои собственные. Сжимаясь от страха, я смотрел, как их срывает с полок и охапками бросает в костер какая-то шайка ухмыляющихся преступников, которая решительно не хотела растворяться, мельтеша туда-сюда в отблесках каминного огня. Вскоре эти фигуры исчезли во мраке, а я обнаружил, что нахожусь в Понтифик-Холле, один, сначала в библиотеке, где огонь пожирает книжные полки, потом, спустя несколько мгновений, уже стою снаружи в зеленом лабиринте и смотрю, как огромные щупальца черного дыма возносят к небу пепел и обрывки бумаги, которые возвращаются к земле угольной пылью проснувшегося вулкана. И вдруг Понтифик-Холл превращается в пылающий корабль, и сон мой завершается жутким грохотом ломающихся балок и падающих мачт. Тут я проснулся и обнаружил, что том «Дон Кихота» свалился на пол с моего живота.

Интересно, размышлял я, как же понимать столь обескураживающую цепь образов. Платон утверждает, что все сны суть пророчества грядущих событий, видения будущего, которые душа получает через печень, в то время как Гиппократ утверждает, что они — предвестники болезни или даже безумия. Ни то, ни другое меня не вдохновляло. И я решил последовать совету Гераклита, говорившего, что все сны — просто бессмыслица и поэтому на них лучше всего не обращать внимания.